Эротика модерна на развалинах империй и цивилизаций
Лоуренс Альма-Тадема был выдающимся коммерсантом своего времени. Если в те же годы во Франции появлялись имена импрессионистов, ломавших привычные каноны живописи, то в Англии Альма-Тадема возводил академизм в абсолют, одновременно монетирузируя свое мастерство и верно улавливания чаяния современной ему элиты. Для Британской империи начала ХХ века наиболее созвучным оказался Древний Рим, и клиенты Тадемы были весьма благодарны за возможность запечатлеть себя в виде персонажей древних историй и легенд.
Родившись в Голландии, Тадема («Альма» было в действительности не фамилией, а вторым именем, которое художник сделал псевдонимом, чтобы в алфавитном порядке идти в первых строках каталогов) учился в Бельгии. Известно, что свое творчество он начинал с эпохи Меровингов (конец V — середина VIII века): варварский быт, как на картине «Обучение детей Хлодвига» (1861), сдержанность красок, юмор, некоторый психологизм, очевидное внимание автора к истории этого времени. Еще когда Тадема искал свою стезю в искусстве, он понял, что хочет сочетать с живописью глубокий интерес к археологии. Уже в бельгийский период его часто критиковали именно за это. Ведь представлялось, что художник должен изображать нечто лучшее, ценнейшее и интереснейшее в человеке, а излишнее пристрастие к деталям как бы уводило от главного, чему, как предполагалось, должно посвящаться художественное полотно. Но споря с этим представлением, в дальнейшем Тадема возвел такой уход в детали в художественный принцип.
После раннего Средневековья Тадема переключился на Древний Египет, и эти картины тоже несут на себе отпечаток первого периода творчества — мрачноватого, задумчивого. Одна из известнейших работ этого периода — «Древнеегипетские игроки в шахматы» (1865). Для придания работам максимальной исторической достоверности художник много времени проводил в путешествиях по историческим местам и музеям. Все изменилось с переездом в Англию.
Незадолго до этого события у Тадемы умерла от оспы жена, оставив сиротами дочерей двух и пяти лет. Тадема отказывался видеться с детьми полгода, да и много позже его «Портрет дочери Анны» вызывает сомнения в отцовской любви: девушка-подросток изображена подчеркнуто некрасивой, в уродливом платье, с увядшими цветами в руке… После смерти Тадемы его состояние отошло, согласно завещанию, королевской Академии, дочерям осталось лишь скромное содержание, достаточное на аренду жилья. Замуж они не вышли, род Тадемы прервался: к тому времени он потерял и вторую жену, бывшую на 16 лет моложе супруга и не родившую ему детей.
Но тогда, перед переездом, до развязки было еще очень далеко. В Англии Тадема переключился на пышную древнеримскую тематику, которая и снискала ему лавры успешнейшего художника Викторианской эпохи. Оставлены были молодые порывы, стремление следовать героической достоверности: Тадема сосредоточился на том, чтобы, как говорится, никто не ушел обиженным — никто из тех, кто может хорошо заплатить. Мастерская Тадемы превратилась в фабрику по производству счастья (не случайно его полотнами во второй половине ХХ века так часто вдохновлялись голливудские мыловары, погружавшие массового зрителя в славную античность). Тадема оказался удивительно продуктивен, его кисти принадлежат более 400 работ, три четверти которых изображают античные сценки с участием заказчиков, облаченных в соответствующие костюмы. Он пришелся по душе чопорным викторианцам, оправдав доверие самой королевы Виктории, которая в 1873 году лично распорядилась о присвоении ему гражданства Великобритании. Более того, за 76 лет своей жизни он получил все возможные награды, включая Золотую медаль на Всемирной выставке в Париже (1889), почётное членство в Драматическом обществе Оксфордского университета (1890), Большую золотую медаль на международной выставке в Брюсселе (1897). А в конце XIX века был удостоен рыцарского звания — честь, которую снискали до него лишь семеро иностранных живописцев, в том числе Рубенс и Ван-Дейк.
Такую славу принесло Тадеме мастерство не только (а может, и не столько) собственно живописца, сколь маркетолога и душеведа: он писал то, что хотели видеть, не гнушался угождать вкусам современников, не избегал из одной картины в другую повторять буйство красок и древнеримский кич. Тадема тщательно сторонился трагизма и героики, умудряясь сделать это даже там, где, казалось бы, героика неизбежна, — например, на картине «Солдат Марафона», изображающей юношу, вероятно, рассказывающего о своих ратных подвигах родственницам. Образ этого «воина» подчеркнуто аристократичен — тонкие пальцы, отсутствие мускулатуры, изнеженные ступни, расслабленная поза, — всё в этом изображении отрицает того марафонца, который пробежал 42 км до родных Афин и умер с криком «Радуйтесь, афиняне, мы победили!».
Взыскательные клиенты избегали драматизма, и вместе с тем отказывались видеть себя скучными лондонцами, — и Тадема предлагал им, по сути, самый востребованный товар — дистиллированное, высокой очистки представление о самих себе. Талантом рисовальщика Тадема обладал, и талант этот как технику поднял на серьезную высоту. Объем, колористика, игра света и тени на его картинах действительно ласкают взор, как блюдо в ресторане авторской кухни, строящее отношения со вкусовыми рецепторами потребителя. Интересно сказал по этому поводу ироничный эстет Оскар Уайльд:
«Я, лорд Рональд Гувер и мистер Раскин, и все люди искусства моего окружения согласились, что изображения мужчин и женщин у Альма-Тадемы — безблагодатны».
Тадема ответил знаменитому драматургу, изобразив в стиле ню свою вторую жену, обладавшую весьма скромными пропорциями, на картине «Модель скульптора» (1877). Он так и не понял, что речь шла совершенно не о формах, а о содержании. Эта картина, кстати, вызвавшая скандал своей «непристойностью», оказалась вехой в творчестве автора: после нее он, как правило, изображал обнаженную натуру исключительно в римских банях, что не противоречило понятиям викторианской морали. Римские бани вообще были, как известно, значимым общественно-политическим местом, и все лорды с удовольствием воображали себя не в тесных кабинетных костюмах, а в воздушных одеяниях или а-ля натурель в теплой воде, решающими судьбы мира в обнимку с юными гетерами и чашами вина. Неудивительно, что бешеную популярность получила картина «Бани Каракаллы» (1899), которую «Таймс» назвала «ослепительной драгоценностью» — и назвала правильно: на картине действительно прекрасно всё.
Тягу к античности Тадема воплотил и в собственном окружении. На очень многих его полотнах персонажи располагаются на одной и той же мраморной террасе — это вид его собственного дома, построенного в древнеримском стиле. В здании находилась коллекция греко-римских древностей и копий известных произведений искусства. Вход в дом напоминал портик помпейских домов, дверной молоток был сделан по античному же аналогу. В доме было 66 комнат, и его реконструкция обошлась в нынешние 6,5 млн фунтов, причем эту трату Тадема считал практичным вложением:
«Наша современная публика так привыкла от каждой моей картины ожидать чего-то совсем нового и оригинального, что я вынужден постоянно окружать себя изрядным количеством… впечатлений и именно таким обилием предметов, которые дают волю для игры воображения».
Триумфально шедший по Европе в конце XIX — начале XX веков стиль ар-нуво зачастую был эстетикой для бедных, воспроизводимой на спичечных коробках, календариках и прочих предметах, призванных вселить радость в сердце простолюдина. В то же время академизм открыл направление «буржуазного классицизма», исполнявшего ту же функцию — но для солидных господ. В этом плане элитность произведений Тадемы стоит в том же ряду, что заполнившие постсоветскую Россию элитные кафельные плитки, элитные колбасы и элитные кондоминиумы, напрочь изгнавшие истинное значение слова «элита», зато накрепко спаявшие его с представлениями о высокой цене за счастье носить титул аристократа-нувориша.
В интересные игры играло время с работами Тадемы. При жизни он писал для верхушки общества, а уже очень скоро после смерти его работы стоили крайне дешево и ими украшали свои спальни проститутки. Само по себе это не было бы интересно, кабы не произошедшая реабилитация, особенно заметная на примере картины «Обретение Моисея». Если в 1904-м она была продана за немалую цену 5250 фунтов, то в 1935-м — уже за 861 фунт, через 25 лет — всего за 252, но в 1995-м ее цена составила $1,5 млн, а еще через 15 лет неизвестный ценитель купил ее на аукционе за неполных $36 млн. Картина «Обретение Моисея» — не просто апофеоз пошлости. По сути своей она — антихристианская, потому что весь смысл библейского повествования состоит в том, что дочь фараона спасает младенца Моисея тайно, как сына угнетенного народа. Понятно, что в 1904 году сама мысль об угнетенном народе была для целевой аудитории Тадемы нестерпима, поэтому Моисей, изображенный автором, выглядит как типичное языческое божественное дитя, в люльке, увитой цветами лотоса, торжественно несомое бритыми идолопоклонниками, смахивающими на нынешних кришнаитов (да простят нас кришнаиты, творчество которых значительно выше и нравственнее). Куда несут его? Очевидно, в какой-то языческий рай, из которого не нужен Исход и в котором не нужна воля библейского Бога…
Неудивительно, что до конца ХХ века работы Тадемы находились в забвении. У европейца, прошедшего Вторую, а то и Первую мировые войны, изображения безмятежных элитариев, ввергших человечество в катастрофы, вызывало здоровое отвращение. Слава к художнику вернулась тогда, когда память об опыте войны начала стираться — или, по крайней мере, ее начали пытаться стирать.