Сто экземпляров ангельского пенья…

Стоит ли писать рецензии на книжки с тиражом в сто экземпляров?

Является ли это уважительным по отношению к читателю, автору, поэзии, жизни. Нет ли здесь насмешки? Книжка издана при поддержке Министерства культуры Российской Федерации, у неё есть номер и количество страниц — сорок. Все эти весело щебечущие сорока сорок — поэзия о поэзии. Литературоведческая поэзия. Центонная. Сороки, как известно, воровки. Любят тащить всё, что блестит. То изумруд, то перстень, то жемчуг. Чуть-чуть века серебряного, чуть-чуть золотого. Конечно, сочинители пользуются этой стратегией в разной мере. Иногда просто как ножницами для коллажа. В случае Виктора перед нами, скорее, что-то впитавшееся в плоть и кровь, выученное наизусть, ставшее самой жизнью… А что такое жизнь филолога? Чужие слова, которые переходят в свои на какое-то время, чтобы позже стать чужими уже для читателя. Родные имена далёких людей, собеседников по разные стороны веков.

На первой странице книги нас встречает загадочная и нечастая в книгах надпись «стихотворения расположены в алфавитном порядке, поэтому оглавление в книге отсутствует». Перед нами алфавит посвящений, список величин. Каждое стихотворение — обращение и посвящение какому-то имени, за которым открывается головокружительный каскад ассоциаций, отсылок, игр с явными и скрытыми цитатами, образами, биографиями, судьбами, стилизациями… Книжка, которая, вероятно, выросла из мандельштамовских «стихов о русской поэзии», охватывает не только русских (российских?), но и жителей ближнего и дальнего зарубежья. Почему Мандельштам? Слишком удобная фигура, сочетание еврейства, разночинства, тоски по мировой культуре, знания русской поэзии, «диссидентства» и посмертной «канонизации». Кроме того, для многих Мандельштам в силу судьбы, дара, текстов — стал тем, кто соединил связь времён. Кстати, и самого Осипа Эмильевича порой упрекали в избыточном «ложноклассицизме». А его свободное обращение с «античными реалиями» стало притчей во языцех. И фамилий у него в стихах много. Хотя и меньше…

Виктор Коллегорский публиковался и многотысячными тиражами когда-то со своими переводами, побеждал в конкурсах, ездил по Европе как литератор-победитель. Мне посчастливилось сделать с ним небольшую радиопередачу и даже испить чашку кефира. Интересно, что помимо трагических и элегических стихов Виктор много пишет и довольно весёлых, а порою и почти хулиганских сочинений, его вышедшая недавно книга лимериков подтверждает его разносторонность. Да и в случае Мандельштама можно вспомнить и детские стихи, и юмористические куплеты «моргулеты», про старика Моргулиса. Наличие юмора делает трагическую поэзию чуть более неуклюжей, но объёмной. Хотя разговоры о поэзии несколько наивны, словно бы позабыл, что именно хочешь сказать… Для меня поэзия Виктора Коллегорского — напоминание о временах простых, строгих, классических. Не случайно он так высоко ценит Кушнера. (не столь уж тривиальная оценка среди «современных»). Желание найти честное отношение с другим, поиск и ниспровержение (или пристальное разглядывание, что часто открывает несовершенство) литературных «родителей» — интереснейшая интрига этой книги. Отношения поэта к поэтам — тема всегда заряженная. Иногда как дуэльный пистолет. Око за око. Удар на удар. Иногда это молитвы и благодарения. Дар за дар. В этом смысле это делает книжку редкостью не только в смысле тиража. Впрочем, иногда перед нами открываются стихи, почти щемящие в своей простоте и опирающиеся скорее на жизнь, чем на текст:

О, заумь! О, бессмыслица чудесная.

За блаженное бессмысленное слово…

Осип Мандельштам

О, заумь! О, бессмыслица чудесная,

Случайная, блаженная, прелестная…

Ну кто, скажи, тебя не заучил —

Хоть первые три слова: дыр булщыл?

Я помню, как великий пушкинист,

Живой цитатник, энциклопедист,

Невосполнимых замыслов запасник,

Началу века дивный сопричастник,

На склоне лет нам лекцию читал.

Уж в памяти его зиял провал.

Мучительно стихи припоминая,

Немел он, от подсказки расцветая.

Всё помнили его ученики,

А он уже не помнил ни строки,

Уже всего «Онегина» забыл,

Но не забыл волшебных дыр булщыл.

С амнезией жестокой в поединке

Их бодро произнёс он без запинки

И две ещё строки за ними — пусть

Браня, кляня, но с ходу, наизусть,

Бессмыслицей, конечно, их считая,

До девяноста лет не забывая…

И нам, наверно, сколько будем жить —

Невнятицы заветной не забыть.

На мой вкус, хорошие стихи. Удивительные сложностью в своей простоте. Это то место, где сноска была уместна, но её нет, и кто именно был известным пушкинистом, для широкой публики (если вдруг она заинтересуется) остаётся неизвестным. Но какова поэтика, какова фонетика, есть здесь и «двойчатки» рифм, и проникновенная история проходящей жизни, бесконечной любви к литературе и слову. Скажем больше — поэзии. А прочее… Нарушая приличия, рискну процитировать ещё одно большое стихотворение, которое тоже совсем нетривиально. И вновь смешивает, как залихватский бармен, в коктейле разные времена и нравы.

Демьянова доха

Все мы вышли из гоголевской шинели…

Пушкин был одет щеголевато,

Гоголь был одет шинелевато,

А Толстому было жарковато —

Слишком графский был на нём тулуп.

Лишь Демьян одет был бедновато —

На боках одна гнилая вата —

Так что было даже жутковато —

Ан Демьян был беден, да не глуп.

Прискакал он к дедушке Крылову,

На реке словесной рыболову,

В гамаке небесном птицелову,

И привёз демьянову уху.

И тогда Крылов ему за это

Дал с согласья Тютчева и Фета

Звание народного поэта

И доху на рыбьем на меху,

Чтоб, придворным став лауреатом,

Как Эзоп, и бедным и богатым,

Врангеля крылатым крыл он матом

За баронский унзер манифест

И, сбежав с колымского этапа,

Ускользнул от крымского гестапо,

Золотого отхватив Остапа

И медаль за город Бухарест.

Вот такие стихи, и грех, и смех, смесь трагедии и каламбура, иронии и истории. Впрочем, хватит уже (и так четыре «и» подряд). Скажем проще. Читайте эту книжку. Внимайте ангельскому пенью. Пойте вместе.