Насилие, порок и цензура – стороны одной медали?
Современное общество — не идеально. Этот тезис кажется тривиальным и общепризнанным. Публицистика живет обсуждением множества «социальных» проблем: наркомании, жестокости, безразличия, игровой и иных зависимостей, одиночества… На западе процветает 1000 и 1 направление «психотерапии», где людей лечат от всех проблем танцами, нательными рисунками и воздушными шариками (как кошку в детском стихотворении Даниила Хармса). У нас — большую ставку делают на «психотренинги», позволяющие обрести уверенность и успех, а также всяческие «институты камбоджийского психоанализа». А также на системы запретов и цензуры всего, что может угрожать шаткой психике современного не взрослеющего «ребенка».
Самые разные направления обсуждения и даже «выправления» общественных проблем объединяет одна принципиальная особенность: все они считают беды общества чем-то случайным, «наносным», растущим из особенностей конкретного человека и его неповторимой ситуации. По сути, существующим вне зависимости от нашей воли и текущего социального устройства, — просто потому, что «мир не идеален». В таких случаях говорят о неизбывных «звериных, природных инстинктах», или о «детских травмах» и генетической предрасположенности, или о влиянии произвольной злой силы — вроде телевизора, кино или компьютерных игр. Предлагают запретить какой-нибудь отдельный феномен современной жизни, ввести возрастное ограничение, создать службу (с выделением бюджета или частных инвестиций) по защите человечества от очередной мелочи, «развращающей наших детей».
Если бы врачи так же лечили тело, как у нас пытаются лечить душу, — то есть, борясь с симптомами, а не с причинами, — то человечество уже давно вымерло бы. Великие психотерапевты ХХ века часто говорили: все, что они могут сделать — это одно проявление болезни перевести в другое, менее болезненное. Ведь лечение возможно только через смену самой системы жизни, фундаментальное изменение общества, экономики и политики.
Поскольку вопрос о смене капиталистической Системы — слишком большой и болезненный, его стараются обходить стороной. Но без него психологам, работникам социальных служб, публицистам — всем приходится бесконечно разбираться с симптомами, запрещать и увещевать, вместо того, чтобы разом выдернуть общий корень множества якобы «разнородных» проблем. При том, что такая «слепота» не может не привести к злоупотреблениям. В борьбе с «травмирующими психику» лентами — бьют по классике, показывающей обнаженное тело и кровь. Перерисовывают «непристойные» купюры. Запрещают показывать исторические фото, боясь «распропагандировать» некую молодежь.
В конечном итоге, сам подход запрета и цензуры — порочен, поскольку он только сковывает человека, не давая ему взамен никакого «положительного», равноценного содержания. Он обедняет жизнь и вызывает раздражение. В итоге — скопленная где-то внутри энергия все равно выходит наружу, но уже в уродливых и крайних формах.
Возможно, проблема лежит еще глубже. Человек, воспринимающий существующую Систему как данность, как конец и высшее проявление Истории, как идеал, — не может воспринимать любой создаваемый ею же негатив иначе, как козни злых сил или какую-то горькую случайность. Он оказывается в глупом положении: борется с порождениями Системы, искренне желая ее же защитить. Не понимая, что условная порнография, жестокость и наркомания — необходимы и выгодны для системы даже больше, чем подобные ее «защитники». И что сама деятельность по «цензуре» интересна Системе лишь постольку, поскольку ее можно использовать как источник прибыли и политического продвижения.
Продемонстрируем вышесказанное на примере проблемы насилия и жестокости. «Процветающие» страны уже привыкли к происходящим тут и там инцидентам с необоснованными вспышками гнева, массовыми убийствами, психическими расстройствами на этой почве. Считается, что источником служат ранние психологические травмы, «виртуальные миры» и «пропаганда жестокости», на которой построена вся современная индустрия — хоть кинематографическая, хоть игровая, хоть новостная. Говорится, что некие злые люди формируют запрос аудитории на кровь и насилие, а потом продают ей соответствующие продукты. А как побочный эффект мы получаем инциденты в реальной жизни. Так ли это?
Герой писателя из благополучной и тихой Швейцарии Макса Фриша, прокурор Мартин, пытается найти причины, толкнувшие абсолютно нормального, «серенького» служащего на жестокое убийство. Только ищет он их не в случайных факторах, вроде жестокого кино, болезней или детских травм, а в самом себе. И то, что находит герой пьесы «Граф Эдерланд», — в людях и обществе, — переворачивает его жизнь с ног на голову.
Природа жестокости
Некий клерк (имя которого — Вольфганг Швейгер — настолько не важно, что его игнорируют все персонажи) ночью зарубает топором охранника банка. Единственная причина, которую удается из него выдавить — «скука». Окружающий мир сразу разделяется на тех, кто понимает это происшествие, и тех, кто не хочет его понимать.
К последним принадлежит адвокат убийцы. Он — как и многие другие «государственные служащие», — верит в надежность и идеальность общественной Системы. Им кажется, что весь мир работает как швейцарские часы, и человек обязан лишь занять в них место одной из шестеренок. Все же, что выбивает его из механистического ритма — случайности, эмоции, фантазии, — должно быть определено и «вылечено» соответствующими специалистами.
Такой «спец» — доктор Ган — пытается подвести убийцу под одну из «признанных» обществом поверхностных категорий. Тяжелое детство, политические идеи, угнетенное состояние из-за проигрыша любимой футбольной команды, физическое недомогание, опьянение… Но Вольфганг твердит лишь одно: «Скука». Этот-то феномен, связанный с чем-то глубинным, живым и человеческим, выбивающимся из просчитанной схемы, никак не может принять доктор. Потому что жизнь самого Гана — это те самые часы, настолько неживые, что даже изменять с женой друга он ходит по расписанию:
«Отношения после обеда, представь, страсть по календарю, в дни, когда я уезжаю на сессию. Взгляни на них! Вот приключения людей нашего круга: по графику, представь, объятия под контролем часов, ибо я был очень точен, это все знают, очень аккуратен…»
Конечно, тут дело не в особенностях психики Гана. Все люди, живущие в современной капиталистической системе, становятся такими. И жандарм, и доктор, и дровосек, и даже прокурор — точны, аккуратны, законопослушны до болезненного. Автор сознательно не уточняет, где именно происходит большая часть пьесы. Она проходит сразу и везде, и нигде конкретно — в любой западной стране. Некий министр — лицо собирательное, как и большинство персонажей Фриша, — поясняет принципы работы Системы:
«У нас действует тайная служба безопасности, наши граждане живут под надзором от колыбели до могилы, за каждым подозреваемым ведется слежка, у нас надежные анкеты, новые удостоверения личности с отпечатками пальцев, мы сделали все для того, чтобы оградить население от врагов свободы. Напомню хотя бы о последнем правовом законе, позволившем нам наконец-то взять под надзор и внутреннюю переписку…»
Внутренняя ограниченность соединяется здесь с вполне реальными мерами властей и принимаемыми ими законами. Все делается, лишь бы большие «часы» ходили без запинок. И если ради этого нужно пожертвовать людским счастьем, — пусть так. Убийца сетует на то, что не знал, как правильно обустроиться в системе: несмотря на то, что через него постоянно шли денежные потоки, он не «разбирался в деньгах». Не крал, не растрачивал их на радости жизни — и не понимал даже, «откуда они берутся, куда деваются».
Однажды убийца спросил своего клиента: как достичь такой же прибыли и успеха, как у него? Тот ответил: нужно, чтобы на тебя работали деньги. Вольфганга этот ответ даже убедил, но в реальности он так ничего и не понял. Убийца никогда не видел, как работают деньги. «Я видел или деньги, или работающих». Для Вольфганга еще существовали люди, рабочие, угнетение. В то время как для безымянного бизнесмена они уже стали неразличимой частью системы, приносящей ему доход.
Убийца чувствует это отношение к человеку, и жалуется собеседнику:
«Несуществен — именно… Часто у меня было такое чувство, доктор, что все несущественно: и когда я стоял перед зеркалом, бреясь каждое утро, — а мы должны были быть безупречно выбритыми, ‑ и когда зашнуровывал ботинки, завтракал, чтобы ровно в восемь быть у своего окошка, каждое утро… Лет через шесть я стал бы доверенным фирмы. (Курит.) И это бы ничего не изменило.
Вообще я ничуть не жалуюсь на дирекцию банка. У нас было образцовое учреждение. Швейцар, я сам видел, завел даже специальный календарь, в котором отмечал, когда смазывали каждую дверь. И двери там не скрипели, нет. Это нужно признать.»
Фриш отдает должное прогрессу западного общества: двери там не скрипят. Или, как сказали бы у нас, «унитазы чистые». Механизм работает. Но работа его идет против человека.
Поиски
Прокурор Мартин — казалось бы, такая же отлаженная часть Системы, как и все остальные, — мучительно размышляет над природой своего сочувствия убийце. Он не желает отказываться от поиска истинных причин, как доктор Ган, и принимать снотворное, как советует ему жена. Наконец, прокурор выносит свой вердикт:
«Четырнадцать лет в кассе — из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Человек выполняет свой долг, как каждый из нас. Взгляни на него! Вот, по единодушному мнению свидетелей, вполне добропорядочный человек, тихий, смирный квартиросъемщик, любитель природы и дальних прогулок, политикой не интересуется, холост, единственная страсть — собирать грибы, нечестолюбив, застенчив, прилежен — прямо-таки образцовый служащий. (Кладет фотографию.) Бывают минуты, когда удивляешься, скорее, тем, кто не берет в руки топор. Все довольствуются своей призрачной жизнью. Работа для всех — добродетель. Добродетель — эрзац радости. А поскольку одной добродетели мало, есть другой эрзац — развлечения: свободный вечер, воскресенье за городом, приключения на экране…
Надежда на свободный вечер, на воскресенье за городом, эта пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь… Может, стоит только отнять все эти надежды у миллионов чиновничьих душ, торчащих изо дня в день за своими столами,‑ и какой их охватит ужас, какое начнется брожение! Кто знает, может быть, деяние, которое мы называем преступным, — лишь кровавый иск, предъявляемый самой жизнью. Выдвигаемый против надежды — да, против эрзаца, против отсрочки.»
Мартин сжигает свои рабочие бумаги. Он выпадает из нормального мира и оказывается в одиночестве, посреди леса и метели. Теперь его преследует образ топора из детской песенки, которую напомнила ему служанка:
«Граф Эдерланд идет по земле,
Граф Эдерланд с топором в руке.»
Когда Мартин прибывает в небольшую рабочую деревеньку и встречается с Ингой — местной девушкой, желающий выбраться из охватившего поселение покоя и вечного сна, — к нему начинают возвращаться некие детские ощущения.
«Вспоминаю. У меня давно было это чувство. Всегда. Такое чувство, будто меня где-то ждут. И всегда не там, где я нахожусь. И вот теперь я чувствую, что мне нужно что-то сделать.»
Мартин понимает, что его пунктуальность в работе — была ложью; долг, который велело выполнить его сердце, был не здесь, не в механическом труде на систему. Прочь от города прокурора вело чувство, что он что-то упустил, забыл (доктор Ган отпускает в этой связи характерное глупое замечание: может, у него появилась любовница?). И действительно. Он мечтал стать капитаном, свободно плавать в открытом море, подвергаться опасностям. Но потом его корабль стал игрушкой, очутившейся где-то в углу комнату, на шкафу. И Мартин на долгое время забыл о нем.
Хотя прокурор не сидит в камере, как убийца, но мысли их в точности совпадают:
«И всюду железные прутья… Прутья, решетки, ограды — прутья… Словно деревья в лесу, которые хочется срубить, если есть топор.»
И Мартин берет в руки топор. Трое жандармов падают от его руки, затем загорается деревня, потом — города… Если убийцы «хватило» только на единичную и неконтролируемую вспышку гнева, то в руках Мартина топор превращается в символ восстания (вспоминается призыв к топору русских анархистов). Прокурор всюду носит это оружие с собой, поскольку с ним он может «идти сквозь стены, как туман», рушить установленный власть имущими порядок. Топор перерубает законы, все нити, связывающие человека в буржуазном обществе. Мартин становится пророком нового мироустройства и буквально проповедует — перед рабочими, студентами, всеми, угнетенными старым строем.
В этом смысле показателен диалог прокурора с неким жандармом. Мартин замечает, что тот не доволен своей жизнью — ее монотонностью, тяжестью и бессмысленностью. Прокурор предлагает жандарму бросить все, и отправиться вместе с ним в путешествие. Собеседник отвечает, что, может, и хотел бы — но семья, работа, законы удерживают его на месте. Мартин заявляет, мол, нет ничего проще — нужно лишь взять в руки топор и разрубить путы. «И впрямь, такие мысли иногда приходят в голову, даже без газет. Что и говорить! К счастью, у человека не всегда находится под рукой топор», — признается жандарм. «Я всегда ношу его с собой», — утверждает Мартин.
Между тем, за прокурором следует уже целое войско — в основном рабочие, студенты и женщины, — всех их объединяет символ топора. Цель Мартина — добраться до Греции, острова Санторина, где сейчас идет народное восстание. Греция еще со времен Байрона является главным символом революции и освобождения для европейской интеллигенции. Прокурор хочет восстать против западной цивилизации, капитализма, законов, отравляющих людской дух.
«Умеренность — вот высшая идея там, где я родился. Умеренность и воздержание. Из жизни выдавливают сознательность, и все ищут смысла — эрзаца радости, которая избегает темноты. Ибо лето у нас коротко, и горе тому, в ком больше желаний, чем хватает солнца для их удовлетворения. Горе! Вновь вернутся сумерки, и все посереет, растворится в тумане, исчезнет ‑ и выйдут призраки ответственности, забурлит совесть, и так будет, пока человек не наложит на себя руки или не поднимет мятеж…»
Восстание
С большим трудом, но восстание удается. Мартина пытаются предать малодушные сторонники, но тот делает ставку на тайный план и становится новым политическим лидером. Однако вместо освободившихся масс его встречает старая элита — кокетка Коко, манипулирующая правителями, буржуазный президент. От Мартина требуют «восстановить спокойствие и порядок», установить новые заграждения из колючей проволоки. Президент предлагает бывшему прокурору воспользоваться стандартным набором буржуазных обещаний, «которые никогда не выполняются и потому всегда пригодны для того, чтобы изобразить смену власти как прогресс».
Прокурор в ответ может только воскликнуть: «Но я не хочу власти! Я хочу жить!» А потом твердить про себя: «Теперь — быстро — проснуться… проснуться… проснуться…»
Фриш показывает структуру восстаний, неизбежно порождаемых самой мертвой и бесчеловечной капиталистической системой. Недовольство копится в душах людей, а затем прорывается наружу — в виде бессмысленных актов насилия. Отсюда — этот спрос на специфические развлечения, находящиеся на грани между мещанскими радостями, описываемые прокурором, и «разрядкой негативной энергии».
Однако недовольство выплескивается случайно, хаотично, неорганизованно. Мартин сетует, что из жизни вытравляется сознательность — но это же характерно и для бунта: он идет стихийно, как волна. Самому прокурору, взявшему в руки топор, кажется, что все происходит как во сне. Успех начинания и приобретенная власть ошарашивают его, он не готов к ним. На этом-то и играют наученные горьким опытом прошлого элиты: они выделяют лидера восстания, оторванного от масс, и вставляют его в новую композицию, внешне отличающуюся, но по сути — все ту же капиталистическую Систему.
Таким образом, неосознанный бунт либо выливается в мелкие «пакости» и разрушения, либо оказывается направляемым текущей властью. Ровно об этом пишет Достоевский в «Бесах». Его герой говорит, что он создаст жестокую систему подчинения, где будут убиты гении и люди превратятся в винтики системы. Но раз в 30 лет по ней будет пущена «судорога» — разрядка накопившемуся недовольству. Народ выпустит наружу деструкцию, будет убивать друг друга — но вскоре успокоится, и вернется «в стойло».
В «стабильное» же время все проблемы будут списываться на случайные факторы. А самые «чувствительные» люди — загоняться в «маргиналы», сумасшедшие. Они будут страдать от непонятного неприятия окружающей действительности, но так и не поймут, где лежит источник их проблем и что с этим делать. Их бунт обречен быть мелочным и ни на что определенное не нацеленным.
Разорвать порочный круг могут только люди, осознавшие, что корень всех бед лежит в самых основах общественного устройства, и готовые принять на себя ответственность за их исправление. Альтернативой же этому будут кризисы и общественные взрывы, вызывающие лишь дальнейшее «затягивание гаек» в рамках той же Системы. Нерешенные проблемы когда-то уже завели человечество в крайность фашизма. И не хочется узнавать, к чему все может прийти в XXI веке.