Порок и смерть против добродетели: гений начинает и проигрывает
«В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет?» — восклицал герой Фёдора Достоевского уже где-то в конце XIX века. Прошло не полных два века, и этот вопрос, обращённый узкому кругу «декадентской» интеллигенции и элиты, встал перед среднестатистическим «цивилизованным» потребителем.
С экранов телевизоров и кинотеатров, страниц модных журналов, из офисов «тренеров личностного роста», с губ понравившейся вам девушки или молодого человека вы можете услышать призыв стать «успешным», «жить красиво». Причем мерилом «успеха» выступит явно не Бетховен или Эйнштейн, а коллективный Абрамович — или, по меньшей мере, прилизанный «Волк с Уолл-Стрит». «Красота» жизни условного олигарха — не в благолепной аристократической семье, гудящих частных заводах и счастливых рабочих. А в алкогольно-наркотических оргиях, беспорядочных половых связях с «фотомоделями», Куршевелях, яхтах и самолётах. В ощущении полной безнаказанности и права на господство. Конечно, для обычного «Васи из пятого подъезда», даже если он будет подличать и воровать, вероятность поездки в Куршевель предательски стремится к нулю. Ему не суждено проводить часы в великолепии дворца, в обнимку с прекрасными женщинами и дорогим вином. Но ничто не мешает ему разыгрывать тот же принцип в других, «бюджетных» декорациях окраины Москвы или затерянного где-то на просторах России маленького городка.
Пожалуй, современный человек даже рай не может представить себе без чувственных удовольствий. Слишком естественным стало для нас потребление — что элитное, что «бюджетное». Призывать в этой обстановке к нравственности, честности, аскетизму, «традиционным ценностям» и прочим ещё недавно нормальным для нашей страны благам — кажется начинанием малоперспективным, если не сказать аморальным. Как убедить молодого человека в том, что девушки и алкоголь не принесут ему счастья, когда они сулят столько удовольствия? И что останется ему в жизни, если их отнять? Не окажется ли высоконравственный молодой человек лишённым и счастья, и удовольствий?
За всем этим сквозит ощущение неминуемости смерти. В черепе на майке, в угасании первоначального шока от готов и эмо, в строках популярной сейчас группы «Ленинград» («…Вышел на улицу, случайный выстрел. Можно ждать его, но лучше ускориться. Я лично пью, а кто-то колется»)… В статистике молодёжной смертности, в мрачных интернет-пародиях на социальную рекламу «посмотри как прекрасен мир без наркотиков», в праздновании Хэллоуина… Что тут скажешь: жизнь западного человека издревле сочеталась с плясками смерти. С ней заигрывали, её пытались умилостивить, но каждый постоянно ощущал её присутствие в опасной близости от себя.
Делу не поможешь ни нравоучительными лекциями, ни проповедями Савонаролы. Уроки «религиозного воспитания» в лучшем случае превратятся в лекции школьного психолога о вреде курения. Родители, сами стремящиеся к олигархическому раю, мало о чём могут предостеречь своих детей. Однако именно в такой безнадёжной ситуации на выручку приходит богатая человеческая культура.
Японский писатель Юкио Мисима почти всю жизнь выстраивал — в первую очередь для самого себя — эстетику смерти и порока. Каждый его шаг сочетал в себе патетику, эпатаж и мелкую подлость. Под прицелом телекамер он принял странную смерть от рук своих фанатичных последователей. Но гениальность Мисимы — не в воспевании порока, а в ниспровержении созданной им же самим эстетики. Под конец своего творческого и жизненного пути он вскрыл тайну, тщательно оберегаемую современным миром: что порок не красив, а уродлив; что смерть не притягательна, а омерзительна. Что рисуемый на экранах молодой, харизматичный и здоровый «Волк» — в реальности изъеденный болезнями и безумием старик, окружённый не горячими объятьями элитных красавиц, а холодом предательства и одиночества.
Разочарованный дьявол
Юкио утверждает, что с раннего детства был пленён смертью. Сам его псевдоним — Мисима — можно прочитать как «зачарованный смертью дьявол». В подростковом возрасте он любил рассматривать картинки с изображением жизни самураев. На них сила и элегантность воинов-феодалов сочеталась со сценами жестокости: поединков, ритуальных самоубийств, насилия над простым людом. Также ему нравились картины современных сражений, особенно изображение гибели от пуль героических имперских солдат. Единство стиля, красоты и зла вызывало у юного Юкио эротическое возбуждение.
Однако уже тогда он остро ощутил разницу между приукрашенными изображениями в журналах и законами действительной жизни: «…Огромное наслаждение доставляло мне воображать, будто я погибаю в сражении или становлюсь жертвой убийц. И в то же время я панически боялся смерти. Бывало, доведу горничную до слез своими капризами, а на следующее утро смотрю — она как ни в чем не бывало подает мне с улыбкой чай. Я видел в этой улыбке скрытую угрозу, дьявольскую гримасу уверенности в победе надо мной. И я убеждал себя, что горничная из мести замыслила меня отравить. Волны ужаса раздували мне грудь. Я не сомневался, что в чае отрава, и ни за что на свете не притронулся бы к нему…»
Эта подлость, порождаемая невозможностью сочетать реальное зло с храбростью и благородством, кажется, приносила Юкио особое удовольствие. Поэтому когда судьба предоставляла ему шанс воплотить его больные фантазии — например, во время Второй Мировой — писатель с лёгкостью отходил на шаг назад, уклоняясь от призыва в армию или от любой другой подобной инициативы. Мисима мог посвящать много времени тому, чтобы научиться летать на боевом самолёте, — но он никогда не стал бы реальным камикадзе. Юкио мог рисовать чарующие картины смерти и порока, пытаться увязать их с молодостью и внешней привлекательностью, но глубоко в душе понимал: в реальности нет харизматичных опереточных злодеев, а есть лишь человеческая слабость, мелкая подлость и страх, порождающие крайне нелицеприятное зло. Мисима сам был не великим грешником, не «Волком с Уолл-стрит», а типичным героем Достоевского, подпольщиком, мелочным пакостником с изысканным пафосом. И даже в его произведениях Зло — не мрачный самурай, сходящийся в эпичной битве с силами добра, а трусливый подросток, лицемерная улыбка горничной, бытовой пьяный угар, отвратная сцена боязливого разврата.
В какой-то момент вся эта эстетика наскучила Мисиме. Писатель побывал в Греции, где загорелся новой, противоположной идеей — воплощения красоты не в теле развратника, а в теле древнегреческого героя. Будучи с детства крайне болезненным и слабым, он занялся культуризмом (в чём достиг больших успехов — его фотографию поместили в соответствующую статью в энциклопедии 1963 года), плаванием, японским фехтованием (кэндо), карате. Юкио хотел создать из себя «полную свою противоположность» — в соответствии с изменившимися жизненными установками. Роман «Шум волн», написанный в те года, поражал отсутствием в нём обычной для писателя болезненности, смакования разврата и убийства.
Однако Мисиму ждало разочарование. Он пришёл к убеждению, что истинная красота трудно уживается не только со злом и пороком. Она изначально чужда реальному миру как таковому. Да, путь разврата и чувственных наслаждений не может привнести красоту в мир. Однако и следование античным добродетелям не позволяет создать её. Прекрасное возможно только на картинках, в мифе, в воображении — но не в реальной жизни. Эти размышления породили «Золотой храм» — произведение о буддийском монахе, сжегшем мучивший его своей красотой храм.
Юкио потерял вкус к жизни — как порочной, так и благородной. Внешне он ушёл в политику — стал писать памфлеты во славу японской императорской монархии, создал ультраправое военизированное «Общество Щита», начал втираться в доверие к армейской верхушке. Мисима не «сошёл с ума», не пытался заполнить внутреннюю пустоту патриотической идеей. Он готовил себе реквием — красочный балаган, который ознаменовал бы его уход со сцены жизни.
25 ноября 1970 года Мисима с четырьмя своими сторонниками приехал на аудиенцию в столичный армейский штаб. Люди Юкио взяли в заложники генерала, потребовали собрать всех солдат на плаце. Мисима вышел на балкон, чтобы выступить перед собравшимися с речью про «утрату самурайского духа», «возвращение власти императору», «восстановление армии» и т.д. Однако к тому времени над зданием висели полицейские вертолёты, толпа галдела, и слов его никто не услышал. Не окончив речь, Юкио вернулся в здание, расстегнул одежду и вспорол себе живот кинжалом. От предложенной бумаги и кисточки — по обычаю самурай должен написать прощальное стихотворение — он отказался. Его ближайший сторонник по имени Морита три раза пытался закончить сэппуку наставника, отрубив тому голову, но не смог — дело пришлось завершать другому студенту…
Провал восстания, как и эта кровавая сцена, явно были спланированы заранее. Уже долгое время Юкио интересовался бунтом молодых японских офицеров 1936 года, начавшимся с требования освободить императора из-под власти чиновников — и закончившимся выступлением этого самого императора, осудившего восставших. Мисима заранее пригласил в генштаб международных журналистов с телекамерами. Он и его люди были одеты в красочные театральные мундиры. У Юкио мундир был на голое тело (чтобы легче было резать живот), дополняли его белые перчатки (на них хорошо смотрелась бы кровь) и меч XVI века. Он взял с собой набор всех ритуальных вещей для харакири — правда, так и не использованный. Восстание адресовалось к его увлечению образами молодых погибающих солдат, сэппуку же соединяло кровь, смерть и благородный самурайский колорит. Наконец, незадолго до смерти Мисима в очередной раз проиграл борьбу за Нобелевскую премию, которую на этот раз получил Михаил Шолохов.
При жизни Юкио ультраправые японские националисты были настроены к нему с подозрением и враждой. После смерти — пытались поднять его на знамя, стали отмечать годовщину «неудачного восстания». Кроме них никто не воспринял всерьёз ни «Общество Щита», ни события в генштабе. Мисиму до самого конца считали чудаком, любившим играть на публику.
Его самоубийство было продиктовано не тем, что он исписался или потерял внимание публики — нет, Юкио находился на пике писательской карьеры, даже несмотря на очередную неудачу с Нобелевской премией. Однако как человек он был опустошён — его разочаровал и путь порока, и путь добродетели. Ему оставалось только красиво закончить свою жизнь — но и это Мисиме не удалось: реальное харакири оказалось не таким привлекательным, как на детских картинках, а восстание было принято как простое чудачество, а не реальное сражение.
Тем не менее, последние произведения Юкио, исполненные разочарования и отчаяния, произвели настоящий фурор. В них и вместился жизненный опыт глубоко чувствующего красоту и уродство гения.
Разоблачение зла
Биография и творчество Мисимы заставляет вспомнить другую известную своей извращённостью историческую личность — маркиза де Сада. Это странное родство чувствовал и сам Юкио, отражая свои неутешительные выводы о жизни в пьесе под названием «Маркиза де Сад».
В ней о личности де Сада и о смысле жизни спорят несколько женщин. Жена маркиза, графиня де Сан-Фон и Анна на разные лады расхваливают порок, плотские наслаждения, путь низости и зла. Они начинают с робких и двусмысленных воспоминаний, а заканчивают — поистине религиозной одой де Саду. В ней распутник представляется благородным воином духа, ломающим прогнившие нормы общественной морали, ищущим правду жизни. Его разврат — не падение, а возвышенный религиозный ритуал, открывающий путь к Богу. Женщины, находя в подругах сочувствие, открывают все свои самые тёмные секреты. Они чувствуют безнаказанность, их интрижки превращаются из постыдных деяний в подвиги героизма. Порок в их речах становится красивым, оказывается истиной. Все радетели морали представляются лицемерами и лжецами, неудачниками, неспособными нормально вкушать радости жизни.
И действительно — мать маркизы, госпожа Монтрей, изначально олицетворяет собой общественную мораль, а баронесса де Симиан — религиозные законы. Их слова неубедительны, слабы. В итоге оказывается, что сами защитницы норм веры и морали — не без греха. Что ещё хуже — они внутренне желают стать участницами разврата. Им нечего противопоставить эстетике зла.
Маркиза как бы живёт «полноценной» жизнью, в то время как её противники — лицемеры, которые действуют по принципу «ни себе, ни людям». Они могут только мешать радоваться жизни, но не могут предложить взамен никакого особого счастья. Такую картину рисует и современное нам общество: есть некие олигархи-маркизы, «берущие от жизни всё». И есть неполноценные ханжи, которые «просто завидуют», а в тайне хотят причаститься тем же «жизненным радостям».
Однако эта ладная схема разом рушится в конце пьесы. К женщинам возвращается сам де Сад, долгие годы находившийся в тюремном заточении. Созданные маркизой и компанией «воздушные замки» и фантазийные схемы должны встретиться с реальностью. Выдуманный де Сад, достигший в умах женщин уровня Бога — вынужден будет столкнуться с де Садом реальным, прошедшим через настоящий разврат и понёсшим все его последствия.
Маркиза спрашивает у служанки: как выглядит пришедший реальный де Сад? Оказывается, что он стал облезлым, обрюзгшим, старым и больным. Женщины, слишком далеко зашедшие в прославлении порока, вынуждены прогнать своего героя — а вместе с ним и настоящие проблемы, идущие вслед за жизнью в разврате и грехе.
Окончательное разоблачение авторитета зла наступает в пьесе «Мой друг Гитлер». Эти слова твердит Эрнст Рём, глава штурмовых отрядов, бесконечно восхищённый нацистским вождём и верящим в его покровительство. Однако Гитлер у Мисимы — не хитрый и сильный политик, гнущий свою линию, готовый на предательство друзей для достижения цели. Он — слабый, бегущий от трудных решений человек, боящийся рисковать и закрывающий глаза на жертвы собственной нерешительности. Гитлер не желает идти на риск, чтобы спасти Рёма (и получить реальную власть) — он отсиживается, выжидает, готовится при первой возможности встать на сторону победителя (что, кстати, вполне соответствует реальной истории). Рисуемый образ «великого злого гения», «вождя нации» — оказывается фикцией, плодом возбуждённой фантазии. А, учитывая, что все герои поднимают Гитлера на флаг, чтобы оправдать грядущие нацистские зверства — образ этот служит ещё и для оправдания своих собственных пороков. Точно так же, как служит мнимое великолепие де Сада успокоению совести его любовниц.
В итоге, Мисима разоблачает оба положительных качества, которые пытаются приписать злу: красоту и силу. Де Сад — уродлив, Гитлер — слаб.
Зло и красота — две вещи несовместные
Но что же остаётся в мире без зла? Этому вопросу посвящён «Золотой храм». Главный герой — Мидзогути — становится послушником в храме Кинкакудзи. С детства он слышал рассказы о храме, рассматривал его изображения — в них храм представал чем-то прекрасным, возвышенным, идеальным. Увидев же своими глазами реальное сооружение, Мидзогути был разочарован. Храм показался ему старым, обветшалым, невзрачным. Однако прекрасный образ преследовал главного героя — со временем он стал проступать сквозь стены реальной постройки. Мидзогути снова стал очарован, он не мог отвести взгляда от храма — но постоянно чувствовал, что истинная красота всё ещё остаётся сокрытой от глаз.
Перед героем открылось два пути. Первый — добродетельный — олицетворялся наивным и добрым Цурукавой, встречи с которым осветляли сердце Мидзогути. Второй — путь лжи и порока — олицетворялся хромым как чёрт из народных сказок Касиваги, играющем на своём уродстве и признающем только веления плоти. В какой-то момент Цурукава совершает самоубийство из-за неразделённой любви, а затем оказывается, что он сам обращался за жизненными советами к Касиваги. Тогда Мидзогути делает выбор:
«…Дорога, ведущая к светлой поверхности жизни, мне заказана. А Касиваги впервые показал мне, что в жизни существует и еще один путь — окольный, с черного хода. На первый взгляд могло показаться, что путь этот ведет лишь к разрушению и гибели, но как богат он был неожиданными хитрыми поворотами, подлость он превращал в мужество; его следовало бы назвать алхимией, поскольку он регенерировал злодейство, возвращая его в исходное состояние — чистую энергию. Разве это была не настоящая жизнь? Она тоже шла своим чередом, претерпевала изменения, имела свои свершения, в конце концов ее тоже можно было лишиться! Безусловно, обычной ее не назовешь, но все необходимые атрибуты присутствовали и в ней. Если где-то там, за невидимой нашему глазу чертой, заранее определено, что всякое существование лишено цели и смысла, значит, жизнь, которой жил Касиваги, была ничем не хуже любой другой»
Так убеждает себя главный герой. Он признаёт правоту за добродетельным Цурукавой, но ставит зло Касиваги с ним в один ряд. Мол, есть путь добродетелей, а есть — ничуть не худший — путь порока. И то, и то даёт доступ к «настоящей жизни». И там, и там есть своё «мужество».
Правда, Мидзогути проговаривается: это так только при условии, что жизнь лишена цели и смысла. А главное — истинной красоты. Герой старается следовать советам Касиваги. Он пытается пуститься в разврат с разными встреченными им женщинами, но каждый раз перед его глазами возникает образ золотого храма, и Мидзогути оказывается вынужден отступить. Да и сам Касиваги — не Сатана из произведений Джона Мильтона: он мелочен, смешон, карикатурен. Реальное зло не дотягивает до той высокой оценки, которую даёт ему Мидзогути.
Наконец, главный герой понимает, что путь Касиваги не приведёт его к истинной красоте, олицетворяемой золотым храмом. Но, с другой стороны, пока в сердце жив идеальный образ храма — невозможно получить и те минимальные приземлённые наслаждения, которые сулит разврат. Герой разрывается между несбыточным счастьем, которое сулит храм, и мелкими радостями порока, достичь которые возможно, но только ценой отказа от храма.
Мидзогути сравнивает красоту с гнилым зубом, который «ноет, тянет, пронзает болью». Он принимает решение избавиться от храма, чьё существование не позволяет ему опуститься на дно жизни и довольствоваться тамошними удовольствиями. Накануне сожжения храма герою впервые удаётся предаться физической любви — но вместо живого тепла Мидзогути ощущает холод:
«Для этой женщины я был просто безымянным представителем породы мужчин. Я и помыслить не мог, что меня можно воспринимать таким образом… Это, безусловно, было приятно, но я никак не мог поверить, что такие чудесные вещи происходят со мной. Физическое наслаждение существовало где-то вне меня. Потом оно оборвалось. Я тут же отодвинулся от женщины и лег подбородком на подушку. Обритая голова мерзла, и я слегка похлопал по ней ладонью. Вдруг нахлынуло чувство заброшенности, но плакать не хотелось».
Герой внутренне объединяет жрицу любви и Касиваги. Их вид начинает внушать ему отвращение. Он видит, как на его любовницу садится муха: «Муха — спутница гниения, думал я. Значит ли это, что в Марико происходит процесс гниения? Может быть, и ее недоверчивость — признак этого недуга? Категоричный, абсолютный мир, в котором живет Марико, и визит мухи — я не мог понять, в чем связь между двумя этими явлениями».
Мидзогути приходится многое в себе сломать, но он, наконец, поджигает храм. Герой первоначально хотел сгореть вместе с ним, но ему это не удаётся. Смотря издалека на зарево и поднимающий дым, Мидзогути ощутил на душе лишь спокойствие. Произведение заканчивается утверждением: «Еще поживем». Однако ясно, что жизнь эта — уже и не жизнь вовсе. Это просто медленное гниение, как у Марико и Касиваги.
Ад и рай
Мисима считал себя обречённым идти по пути порока. Он пытался оправдать себя, выстраивая особую «эстетику зла». Но, будучи гением, Юкио увидел: реальный порок — мелочен и уродлив, он не может быть путём к истине. Измениться Мисима не смог, и ему оставалось лишь два варианта: либо отказаться от красоты и медленно загнивать. Либо — уничтожить себя. Юкио выбрал второе.
Жизнь и творчество великого японца утверждают: перед нами нет «компромиссного» пути. Мы не можем отказаться от «постного христианского счастья» и радоваться земной жизни, с её бесчисленными плотскими утехами. Попытка построить рай из порока и зла обречена на провал. Мы можем либо становиться лучше, нравственнее, человечнее, — либо деградировать и разлагаться, всю жизнь проведя в погоне за неким миражом удовольствия, так ни разу его не коснувшись.
К сожалению, это означает, что у нашего поколения совсем не остаётся выбора. Потребление и погоня за «успехом» — путь в никуда, в этом поборники морали и нравственности правы. Но есть ли у нас позитивная альтернатива? Сможем ли мы разрешить коллизию, жертвой которой стал Мисима? Это не вопрос для размышления. Это — колокол, звонящий по наши души, призывающий каждого на реальную борьбу.
Высоко искушение заглушить болезненность вопроса восхвалением зла. Однако на этом пути у человечества шанса нет. И мы обязаны следовать завещанию реальных людей, поднимавшихся на тревожный колокольный звон: «Нет ничего хуже, чем отказ от борьбы, когда борьба необходима».