Церковь настаивает на том, что вероучение ее создавалось людьми исключительно высокой духовности. Может быть, оно, конечно, и так, но документы, в которых вероучение содержится, скорее указывают на то, что те люди были достаточно образованы и смекалисты. Для сегодняшних людей все это — «преданья старины глубокой», хотя верующие относятся к ним с благоговением. Однако теперешним людям полезно хотя бы вкратце знать, как мыслили их духовные предки, чтобы понять ошибочность их метода — создать религию на основе последних достижений человеческого разума. Ведь то, что сегодня «последние достижения», завтра становится уже действительно последним в ряду. Ранее мы говорили в общих чертах, как богословие создавало понятия природа, ипостась и личность, сейчас углубимся в детали.

Иван Шилов ИА REGNUM
Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме

Когда догматическое богословие добралось до Христа-Человека, а это случилось на Третьем Вселенском соборе, с количеством ипостасей Его никто из соборян особо не спорил, это было слишком очевидным. Вплоть до Шестого собора выясняли, как преодолеть дилемму безгрешности и человечности. Версий было две. Первая, если вкратце, склонялась к тому, что человек там был вообще только с виду, вторая, что человек был самый настоящий, но руководствовался исключительно Божьей волей, восприняв ее по ходу дела. И то и другое по разным причинам никуда не годилось, потому что в первом случае все спасение оказывалось фикцией, а во втором, уже привычное именование Христа — Богом выглядело скорее титульным, и, в свою очередь, принижало участие Бога, которому пришлось бы находиться некоторое время в сожительстве с человеческим естеством, прямо скажем, грешным. К прочему, касательно причастия, там даже звучало слово «каннибализм», потому что одно дело — есть природу Бога, а совсем другое дело так поступать с природой человека. Тут даже благоговейный подход к такому питанию не спасет.

Споры целых двести лет были горячие. Компромиссом решили, что оно, человеческое естество Христа, все-таки безгрешное, но понять, как это могло случиться, мешало учение о том, что все люди рождаются грешными по естеству. Пока, наконец, не случился Шестой собор, который окончательно все запутал, определив, что у Христа «Его человеческое хотение, последующе, и не противостоящее, или противоборствующее, паче же и подчиняющееся Его Божественному и Всемогущему хотению». Собор, таким образом, перешагнул через проблему греха в естестве, порешив, что воля человеческая Христа во всем подчинялась воле Бога с самого рождения. Сам по себе «факт» подчинения мог говорить в пользу любой версии. Если же иметь в виду то, что Собор основывался на богословии Максима Исповедника, то скорее следовало считать, что Христос не родился Новым Человеком, а таким стал, усердно боря в Себе человеческие хотения.

Все это окончательно обозначило христианство как исключительно аскетическую программу. Воипостасирование Бога в человека при рождестве приняло характер учительский, показательный. На проповедях так и говорят: «Господь показал нам», «Господь учит нас». Христианский путь как восстание на зло, напротив, сосредоточился на самокопании. Преображение мира добром вытеснилось «спасением своей грешной души». Если в Западной Церкви аскетика во многих орденах была средством сдерживания греха в себе, ради все же попыток преобразить этот мир добрыми делами (понимаемыми, порою, довольно странно), то есть «Божья воля» считалась понятной даже грешному человеку и совпадала с доброделанием, то в Церкви Восточной это приняло совсем необратимые последствия, и грех должен был изыматься до дна ради достижения обожения, что означало — «волю Божью» в мире подвижники не видят совсем, пока не просветятся.

Возвращаясь к «ипостаси», с чего мы начали, следует заметить, что попытки затолкать в нее «природы», то есть неопределенные значения, взятые из философских конструкций тех далеких веков, когда мир казался физической иллюзией духовной реальности, оказали христианству дурную услугу, отбивая всякую социальную инициативу, которой могла бы Церковь преображать мир, делать его лучше. Святоотеческое учение в «высшей» своей форме кажется очень странным. Добираясь в нем «до самого духовного», подвижник встречается с откровенной дробилкой мозгов. Бесы, которые ему не дают спасаться и желают его погибели, проникли с рождения в его ипостась, у которой, к сожалению, только одна «усия» (сущность). Но «пример, который показал Христос», дает понять, что, «следуя воле Божьей», можно сподобиться обожения и, хоть и не получить саму вторую усию, но пропитаться ее энергиями. И люди всерьез верят, что в Евангелиях именно об этом говорится. Христианской «ипостаси» в таком учении никогда не стать ни «личностью», ни «сильной личностью», ей суждено оставаться грешной природой, безвольной и по сути безликой. «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.» (Мтф.5: 15−16). Но если «ипостась» спасает только себя, то кому она нужна?

Многие святые отцы приложили руки к тому, чтобы изделие вышло таким, каким оно в итоге случилось. Но среди сонма святителей, учителей церкви, трое выделяются особо тем, что их духовное творчество следует отнести к настоящим шедеврам. Знаете, что такое «шедевр»? Правильно, это такое изделие искусства, которое «настолько прекрасно исполнено», что по этой причине совершенно никого не может задеть и никого не трогает. Шедевры почти никто не смотрит, не слушает и не читает. «Лебединое озеро» кто-нибудь смотрит? Нет. Все и так знают, что это шедевр. Кто-нибудь слушает «любимое произведение Ильича» — Аппассионата? Тоже нет. Для здорового уха, не испорченного изысками, все это звучит очень нудно. Шедевры почти все смотрятся и читаются с трудом, дальше четырнадцатой минуты или четырнадцатой страницы редко кто способен выдержать. «Встречу с шедевром» в музее или в театре всегда хочется поскорее закончить или хотя бы разбавить в буфете.

Когда православные задают оппоненту вопрос «вы читали святых отцов?» или констатируют для себя, что, «видно, вы не читали святых отцов», или, отмахиваясь от всякого рассуждения, просто посылают к святым отцам «читайте святых отцов!», то они тем самым совсем не хотят сказать, что сами все это святоотеческое наследие читали и прочли, совсем нет. Но совершенно точно это значит, что в какой-нибудь популярной брошюрке они прочли «учение святых отцов о спасении», изложенное в трех-четырех абзацах, и этого им хватило. Чтобы население плотно не контачило с духовными шедеврами, в образовательных кругах из шедевров делаются качественные выжимки, которые способны «всю глубину святоотеческой мысли» уместить на четырех страницах. И это, кстати, правда. Все это уместится даже и на одной странице без всякого ущерба для адекватной передачи всего учения. Так что достаточно знать, что Аппассионата — это шедевр, прочесть об этом в буклете, а слушать вовсе необязательно.

Так, вот, наши «три святителя», упомянутые выше, — это Иоанн Златоуст, Максим Исповедник и Григорий Палама. Православные, прочтя этот список, конечно, сильно возмутятся и потребуют огласить список побольше, добавить туда Василия Великого, не менее Великого Афанасия, Григория Богослова и даже Игнатия Брянчанинова, но мы, нисколько не принижая значения этих тоже несомненных гигантов духа, между тем, оставим все как есть. Каппадокийские отцы, конечно, рассказали всю правду про Троицу, Игнатий Брянчанинов на пальцах показал, чем православие лучше католичества, и многие другие внесли огромный вклад в создание православного мировоззрения, так что список, ежели его начать расширять, обещает быть таким же огромным, как районная Доска почета. Нас же интересуют пока только настоящие шедевры. «Шедевр» же духовной мысли от «огромного вклада в сокровищницу» отличается не только тем, что после встречи с ним уже невозможно, как прежде, иметь мнения по тем или иным вопросам, но, главное, он «закрывает вопрос», совершенно не проясняя его для понимания, но при этом делает доступным для изложения и дальнейшее внедрение в сознание уже такими великолепными комментаторами, как Игнатий Брянчанинов. Шедевр продавливает решение вопроса такими способами, которые для ума видятся невыносимыми и невозможными.

Способы эти — «духовного» характера, перечислять их особо нет смысла, потому что в них много оттенков, но мало различий, однако можно о некоторых из них рассказать. О Паламе уже было несколько слов, Златоуст заслуживает отдельной темы, здесь же можно отметить, какую духовную мысль сотворил Максим Исповедник, что, хотя его никто и не читает по причине почти невыносимой духовности, но влияние на православное мировоззрение он оказал решающее. По сути именно он на всех разговорах о природе поставил жирную точку. Настолько жирную, что она скорее похожа на кляксу, скрывающую всю беспомощность возможности когда-нибудь хоть что-либо понять в этом вопросе и разрешить его положительно.

О Максиме Исповеднике — в следующий раз.