Англосаксонская история про господство, или Как завоеватели стали рабами
Интересно, что остаётся от книжки после того, как проходит какое-то время… Когда понурый в полночь продавец переносит её с полки «читать модно» на полку «уже не очень модно, честно говоря». Что остаётся от жизни? Книжка. Книжка. Книжка. Чем дальше — тем больше книжек.
Любая звезда эстрады пишет автобиографическую прозу. На то она и звезда. Рано или поздно. Писатели тоже их пишут. Те, которые не очень удачные, — те пишут за звёзд эстрады и под их именами, а те, которые поудачней, — про себя и под своими…
Кутзее — один из ярчайших представителей мировой литературы: и с точки зрения формальной признанности, и с точки зрения читательской любви. «Ярчайший», возможно, не то слово. Если посмотреть его интервью, то мы увидим раздражающе спокойного человека на фоне океана или кухни. Говорящего о жизни с таким спокойным пониманием её устройства, что кажется, что иначе и не может быть… Никакой внешней истерии. Эта книга пропитана спокойствием даже в самых трагических вещах. А они могут быть неожиданными: от школьных хулиганов, заставлявших поедать гусеницу, или случайно увиденного члена отца — до сцен лишения девственности и абортов… Не так уж часто мы читаем про это у нобелевских лауреатов. Конечно, не только про это. В книге есть трогательная сцена, где рассказчик признаётся, что когда-то ехал в поезде и хотел понравиться девушке и для этого взял томик стихов в руки, чтобы выглядеть более интеллигентно… Не помогло.
Надо сказать, что эта книга и правда добавляет интеллигентности. Откуда она возникает, не очень понятно. Зачастую эта трагедия прячется в обыденность. Размышления о белых и цветных, о миропорядке, об устройстве общества как-то растворяются среди прочего, да даже и не обозначаются, скорее они как-то открываются внутри, через усилия размышления. Автор не даёт никаких рецептов. И вообще кажется, что скорее сам знает всё меньше и меньше о том, что такое «хорошо» и что «плохо». Интересно, что помимо прочих «непонятностей» книга заканчивается циклом интервью; они могут быть как «реальными» так и «придуманными», но так или иначе это ещё один взгляд на человека. В наши дни никто не исповедуется напрямую. Для этого принято использовать критиков, интервьюеров, записи на автоответчиках, цитаты из цитат, письма из ссылок…
Любая книга о жизни, в большей степени книга о детстве — о первичной сцене, на которой разыгрываются наши судьбы, застывая в характерах, а потом и судьбе. Писательский характер чем-то отличается от неписательского, вроде бы все с этим согласны. Но чем именно — не так легко сказать. Проще всего создателям сериалов или даже плохих фильмов. Там писатели — что? — пишут. Пачками. Ручками. Пьют коньяк. Не бреются. Соблазняют женщин. Комкают черновики. Кончают с собой. В редком случае получают премии или славу. Снова пишут. Этот роман — нечастый случай, когда автор пытается разобраться с личными мифами своей жизни, а это требует мужества не меньше, чем разбирающему самого себя железному человеку, чтобы найти где же у него, наконец, живое сердце. Отрываю от себя по кускам броню и надёжные железки. Пока не доходит до крови. За внешней прохладой металлической прозы скрываются огромные бури слёз, океанские стихии, да и стихи, что уж греха таить. Это почти проза поэта.
Эта проза пусть косвенно затрагивает и такие темы, как общество, власть, отношения между мужчиной и женщиной… Ну, до какой-то степени это делает любая хорошая книга. Но как это происходит? Подобная проза напоминает мне довольно жёсткие документальные фотографии, но нарисованные чуть заметной акварелью. И в этом странном несовпадении коренится возможность смыслов. Вообще, до какой-то степени хочется читать эту прозу больше, чем писать о ней. Хотя есть и те, которые о ней пишут. Проза в хорошем смысле кинематографична, обладает как зримостью, так и «эпизодами», «сценами» — не случайно она легко ложится на экран и прекрасно на нём лежит. Поэтика истории, медленное развитие сюжета. Если условно поделить прозу на быструю и медленную, то перед нами, безусловно, проза медленная, растущая как волосы у спящего младенца. Перед нами постепенно проявляется мир. Мир ребёнка, потом подростка, постепенно понимающего, что он художник, что он в ответе. Даже если не очень понятно, за что. Даже если кругом пустыня, провинция, океан, мегаполис, провинция, столица, бессмертие… Неважно, что. Он в ответе. Даже, если он не знает вопроса и ему не хватает сил сформулировать его до конца…
Конечно, возвращаясь к «политике», это проза во многом и про «первый» и «второй» мир — в самом широком смысле, и это не только буквальные истории (апартеид), через которые проходил автор, всё это — англосаксонская история про господство. Что такое жизнь, как она устроена, кто здесь варвар, кто здесь дикарь, и как вернуть его в лоно правильных и сильных людей, которые знают, как надо. Кто приручает кого? Как отец превращается в сына? Как победители и завоеватели становятся рабами своих пластиковых карточек и замечательных автомобилей? Как станцевать танец дождя в пустыни жизни? Кто сделает? Куда ушли муравьи? И к какой горе идти молиться? Какому богу и где он живёт? Если его не видно даже с большой железной птицы, когда она летит выше всех облаков, и открывается вид на океан и горы, пока можно допить кофе и закрыть глаза…
Эта проза — тоже молитва, тоже вызов дождя, тоже просьба к богам. Или хотя бы читателям. Возможно, в чём-то это просьба про тщательность прочтения, про любовь к глубине, про интерес к неинтересному и привычному. Вроде нас самих.