Мы уже говорили о том, что монахи «со чадами» остаются настоящим тормозом любого затеваемого и даже только подразумеваемого социального оздоровления Церкви. Но следует вот что заметить: монашество не является явлением исключительно христианским. Монашество само можно было бы считать технической религией, то есть способом связи с потусторонним миром, и, как довольно универсальный способ, оно вживается в любую религию со всеми ее догматами, подминает и подстраивает их под себя, чтобы в итоге оказаться на вершине идеологической цепочки, диктующей «правила связи» с божеством. А само Божество может быть вообще любое.

raut.ru
В своей раковине монашество обмирщалось порою быстрее, чем обмирщался сам мир

Церковь христианская в свое время попустила монашество как форму христианизации социально неблагополучных людей, социопатов. Если упрощенно, монашество — это выселка социопатов, социальная мера предохранения общества от них в своем роде. Считать таких людей находящимися вне Церкви было неправильно, но в Церкви от них не было проку. Ни вреда, ни пользы, тем более что стремительная христианизация ойкумены заносила в Церковь людей и по-настоящему опасных, грозя полной потерей ей лица, растворении ее здравого учения в океане различного религиозного вздора. Поэтому на людей тихих, прибитых, но бесполезных и бестолковых, поначалу особенно никто внимания не обращал. Да они и сами не особо настаивали. Прибегали покормиться, послушать, мотали себе на ус разное и удалялись подальше с глаз долой.

Встречаемое в древних Патериках слово «пустыня», означавшее место обитания монахов, может вызвать ассоциацию с чем-то вроде Кара-Кумов, Гоби или Сахары, то есть безбрежного почти пространства без людей и воды. Но речь в Патериках идет, конечно, не об этом. Сейчас правильно было бы сказать — «промзона» или «городская свалка», следующий за «спальным районом» урбанистический пояс. Пустыня начиналась прямо за городом, была в той или иной мере достаточно обитаемой и посещаемой. В таких пустынях и селились будущие подвижники благочестия. К иным приходили сердобольные тетушки их подкармливать, они им тоже в обмен раздавали поучения, так что все были сыты. Бартер.

За социопатами всегда в той или иной мере стараются окружающие ухаживать, присматривать. Это трудно, потому что там чаще проблема с головой, чем с желудком или печенью: «Рассказывали об одном отшельнике, что вышел он в пустыню, и походивши три дня, взошел на камень, и увидел внизу зеленую траву, и человек пасся на ней как зверь. И сошел потихоньку и схватил его. Старец же был наг и возмутившись, потому что не мог вынести запаха человека, с усилием вырвался у него и побежал. Брат же гнался за ним и вскричал: для Бога я гонюсь за тобой, подожди меня. Он же оборотившись сказал ему: «И я ради того же Бога бегу от тебя». Потом брат сбросил одежду и гнался за ним. Когда же старец увидев, что брат сбросил с себя одежду и приближается к нему, остановился и сказал: «Когда сбросил ты вещество мира, и я жду тебя! Просил же его брат, говоря: «Отче, скажи мне слово, как спастись?» Он же сказал ему: «Бегай людей и молчи, и спасешься» (Патерик, глава 20 «О боголюбезной жизни различных отцев»).

Все бы хорошо, но в народе быстро пошла молва, что настоящие христиане — вот такие, и настоящее христианство — вот такое. Сами подвижники в основном были главными авторами этой легенды. Тем более что к IV веку городское христианство уже порядком изнежилось, да и, прямо скажем, угодило в руки тех людей, о скором нашествии которых и возможном уничтожении ими учения изнутри, предупреждали еще апостолы (см. Иакова 1, 1 Иоан 2:18−22, 2 Иоан 1:7 и многое другое у Петра и Павла). Епископы смотрели на подвижников искоса, подвижники высказывались о епископах не самым лучшим образом, любви поначалу не ощущалось, но популярность в народе взяла свое. Если люди себя во всем ограничивают, такое поведение считается не от мира сего. Все неотмирное ближе к Богу, спорить с таким аргументом никто не мог. Конечно, если сравнивать епископа, хоть тогдашнего, хоть теперешнего, с пасущимся старцем и спросить любого навскидку, кто вам кажется человеком духовным, то за епископа вообще вряд ли сыщется голос. А старец раз с придурью, значит «Божий человек».

Третьего варианта к тому времени уже не было. Руководство Церкви быстро смекнуло, что слиянием «хижин и дворцов», то есть монастыря и храма, можно усилить свои позиции, и заодно облагородить, приручить со временем аскетов. Союз случился довольно скоро, епископы присоединились к хору прославителей монашества как явления подлинно-христианского, то есть легализация его состоялось оптом. Потом уже отсеивали излишки, по одному. Православие и состоит из двух искусственно и некрепко сросшихся, в некотором смысле в чем-то даже «духовных» течений (впрочем, католичество состоит из того же самого). Одно, собственно, «православие», официальная, догматическая и каноническая, «теоретическая» церковность, давшая имя союзу, а другое — монашество, с выделенной ему «зоной ответственности»: практикой спасения.

После того, как союз состоялся, Церковь буквально захлестнула монашеская идеология ущербности и социопатии. Сами монастыри стали инкубатором, куда социопаты стекались, почуяв дом родной и место своей приписки, где они варились и где сварилась в итоге, изготовилась эта невнятная, разрушительная для психики церковная практика «спасения». Где сперва даже нормального человека нужно переделать в ущербного социопата, а после приступать к ликвидации в нем остатков разума, подготавливать объекта к «спасению». Монашество заставило всех цепенеть перед грехом, разработало для этого законченную технологию.

Некоторого тактического успеха Церковь с помощью монашества добилась, если целью было хоть как-то приструнить наиболее развращенных и отвязанных граждан империи, принудить их к хотя бы какой ответственности в согласии с апостольскими предписаниями: «К одним будьте милостивы, с рассмотрением, а других страхом спасайте, исторгая из огня» (Иуд 1: 22−23). Но стратегически Церковь, отложив в сторону милость и рассудительность и опираясь исключительно на страх, провалила миссию. То, что со стороны в Церкви видится как мракобесие — это бесконечная репродукция социопатии, ущербности, которой пронизана практика спасения. Отпечаток ущербности, прибитости, напуганности стирается не так просто. Одно дело — защищать социопатов, всячески о них заботиться, а другое дело — дать им власть. Вместе со всей их техникой и обращением к себе же самим «спасаться кто может». К монашеству следовало «присоединиться» или сходить и взять напутствие. Оно оставило себя в ракушке социопатии, отделив себя от «всего мирского».

Монашество получило ее в значительном количестве, чтобы суметь оставить неизгладимый след в менталитете «простого» народа. Но если на Западе монашество разделилось на ордена, обозначив тем самым самые разные направления социальных задач и даже в какой-то мере с ними справляясь, то на Востоке, сохранив видимое однообразие, оставило за собой единственную функцию: хранить «православную веру» как хранительницу в свой черед монашества. Хранить самих себя, проще говоря. Вместе с тем, мы хотели бы подчеркнуть, что русское Православие дало нам немало примеров и другого типа монашества — социально деятельного, занимавшегося консолидацией народа и строительством общества. Ярким примером можно назвать преподобного Сергия Радонежского. Более того, современный епископат Русской православной церкви (как и любой обладатель иноческого чина, выполняющий социальные функции), которому приходится по роду службы решать вопросы внутри церковного мира и представлять его интересы за пределами церковного мира, ближе к адекватному представлению о монашестве, чем работники по кельям.

Тем не менее, если говорить в целом, «отделение» от мира было только видимым, симулятивным. В своей раковине монашество обмирщалось порою быстрее, чем обмирщался сам мир. Все, что там было «не от мира», это система послушаний, в основном формальная, которую усердно старались привить и «миру». Проводниками монашеских установок в мир служили старцы и прочие «несвятые святые», через которых народ прикасался к «подлинной духовности». Через них народ общался с Богом. По крайней мере, народу давали понять, что это практически прямой контакт. Посмотреть на этих святых людей, послушать, что они говорят, исполнить их пожелания, приняв их за «волю божью». Но о старчестве — в следующий раз.