Иван Шилов ИА REGNUM
Поминальная молитва

— Что это за евреи, — говорил Гольцман, — которые могут обойтись без еврейского театра? Евреев, которые либо бегут на Зоненталя, либо довольствуются кабаре, а то и вовсе дешевым кабачком, где собираются за кружкой пива, покуривают сигары и, слушая песни вроде «Хава» или «В пятницу вечерком», кричат браво, пальчики облизывают, — таких евреев следовало бы повесить на первом дереве или расстрелять из первого ружья.

Шолом-Алейхем. Блуждающие звезды.

Меня часто принимают за еврея (не знаю: воспринимать это как оскорбление или комплимент). Но зато я был давеча с наполовину еврейкой, которая работала швеей — в театре! В тот день мне вырвали целых два зуба, и я посмотрел спектакль с крайней обидой на всевышнего. А вы думали — почему критики пишут так много гадостей про хорошие спектакли?! Из-за зубной боли. Есть вопросы, впрочем, которые вряд ли, к счастью, требуют окончательного решения… Вопрос о театре — один из них. Театр живёт, потому что не всегда до конца всем понятно, что в нём хорошо, а что плохо. Возможно, есть какой-то инстинкт театральности, про который писал, стало быть, (еврей?) Евреинов, например… Но у всех он разный.

Спектакль «Поминальная молитва» настолько знаменит, что его ставят часто. Но в основном плохо. Зрители иногда вспоминают, что, по сути, он написан по произведениям Шолом-Алейхема (настоящая фамилия Рабинович). Монологи и письма, говорок и морок, жирный клубящийся иссиня-чёрный дым над трубами (нет, пока ещё пароходов), тюки с постелями, пряная еда в котомках, пейсы, пиджаки, шляпы, бабушки, дедушки, мамы, папы… Вечный отъезд в поисках земли. И снова рубленая селедка, безусловный цадик, морковный цимес, а лимоны… нет, вы видели, какие прекрасные лимоны? А миллионщики? Что вы говорите? А биржи. А свадьбы, похороны, дни рождения, праздники… Актёры. Я что-то упустил? Внутри пьесы несколько историй, несколько конфликтов: отношения отца и дочери, переходящей в другую веру, революция и отношение к ней, погромы и царская власть, религии и понимание их, черта оседлости… Конечно, я упрощаю.

Возможно, главная ценность прозы Шолом-Алейхема — в его любви к жизни, обширности и живости описаний. Во многом автобиографичных. Неравный брак. Отъезд в Америку — в частности. Добавьте сюда еврейский юмор и горечь притч. Галерею портретов. Интересно, что переводы его дискуссионны (не стоит искать в этом слове сионизм), поскольку слишком важны оттенки. Нюансы. Иврит. Идиш. Русский. А истолковывают его произведения порой с точностью до наоборот…

Спектакль плохой? Но что значит, что спектакль «плохой»? Зрители аплодировали стоя. Да и зрители порой приходят не для того, чтобы рвать на себе волосы или посыпать голову пеплом от мировой тоски, которой им хватает в офисах, а — проронить сдержанную слезу в лучшем случае, а то и вовсе пофотографироваться в буфете через пузырьки шампанского. Это театр, который сделан уютно и просто.

Главный месседж спектакля достоин анимационного фильма «давайте жить дружно», впрочем, любые другие сомнительные месседжи могут попадать под статью, поэтому, возможно, и этот не худший… Тут есть и правильные танцы, и песни. И показательное актёрское мастерство… Обаяние, манковость, колорит. Актёры помнят тексты, встают в позитуры мизансцен, шутят и говорят репризы с прелестным акцентом… Из нашего времени довольно сложно смотреть на театр такого рода без внутреннего вопроса: насколько это важно? Можно вспомнить «легендарный» спектакль Марка Захарова, благо он легко доступен для просмотра на видео. Там есть и (пусть наивная по нынешним временам) острота, и даже намёки на эротику, есть жёстко завязанные на уровне «действия» узлы режиссуры, многочисленные находки и решение… Конечно, и это не обязательно. Если вспомнить и другой телевизионный спектакль «Тевье-молочник» (1985, режиссёр Сергей Евлахишвили). Скучноватую идеологически и творчески «правильную» постановку. В каком-то смысле это созвучнее работе в Театре Дождей, только тогда это была «идеологическая» и «гражданская» позиция, а сейчас даже сложно сказать какая… К примеру, «милого театра». Можно было бы написать манифест. Как делать «милый театр». Никого не раздражающий, кроме снобов, после зубного страдающих фанаберией…

Тема еврейства перегрета, как пар в семь сорок. Катастрофа (я поставил слово в начале предложения, чтобы было неясно, пишу ли я его с большой буквы), случившаяся с еврейским народом, вынуждает как-то отнестись к ней. Всерьёз. Решать вопрос: можно ли писать стихи после лагерей смерти, и что думать про pogrom. Да и вообще, как быть с этим всем: избранностью, ветхозаветным размахом… Тем для застольных бесед сколько угодно: «евреи и провокации», «евреи и революции», «евреи и конституции», «евреи и голанские высоты», «евреи и голландский сыр». Шутка не удалась. Да и вообще для желающих почитать всерьёз тоже есть литература — от Климова до Хомского… На любой вкус. Про брошюрки у метро — умолчим.

Каждый борется за «еврейскость» как умеет. Кто-то — лайкая тумбалалайки, кто-то — размахивая флагом со звездой, кто-то — танцуя и распевая народные песни, кто-то — молясь, кто-то — лоббируя законопроекты в сенате Штатов, про фосфорные бомбы — в другой раз. И всё это заводит думающего почти в тупик. И в этом можно погрязнуть. В сущности, в этом и есть прелесть местечковой пьесы, что там есть простая правда: корова, молочник, плетень, дерево, часы с кукушкой, талес и молитвенник. Местечковость как последнее спасение. Жаль, что этого мира больше никогда не будет…

Есть «непрофессионализм», который вызывает уважение — как смелость, как мучительная попытка вырваться из себя, просто как джазовое хулиганство свободы, а есть непрофессионализм, который отвратителен, особенно, когда он профессиональный.

С другой стороны, а почему, собственно, вы решили, что спектакль должен потрясать до глубины души? Мучить? Насиловать своей правдой жизни? Драть кишки? С какой стати? Переворачивать представления о добре и зле? Ну не может всё это в конце рабочей недели быть нужным подавляющему большинству замечательной театральной публики в пиджаках и вечерних нарядах. Кишки ведь будут пачкать их. Зачем же складывать в оркестровые ямы трупы с вырванными золотыми коронками… Это из другой оперы. Из спектаклей с невольно пробивающейся еврейской темой можно вспомнить (и так незабываемый) спектакль «Скрипка Ротшильда», который поставил Кама Миронович Гинкас. Более чем острый, тонкий, пронзительный. И это совсем другой способ работать с материалом. Хотя я видел зевавших и на этом спектакле… Но это театр, который что-то делает с нами… Та же самая тема — смерть, но решается совершенно иначе. Качественно иначе…

Впрочем, ничего не знаю о еврействе. Пора замолчать. У меня не было ничего такого. Не было мезуз и чёрных шляп. Отца, которому нужно будет 11 месяцев читать поминальную молитву. И ветер не возвращался. И куст не загорался. Разве что рябины в закатном окне. Я, русско-татарско-украинский мальчик, сижу перед окном. Закат после дождя. Без роду и без племени. В распадающейся стране. Свежий воздух лета. Белка на кедре. Все зубы ещё на месте. Я ещё первоклашка, а в классе сижу за партой с девочкой, которой ношу портфель. Только много лет спустя я вдруг пойму, что она была еврейкой. При чём тут песнь песней? При чём тут суета сует? При чём тут бездомная жизнь, которая станет позже моей судьбой? И ветер вернётся.