«14+»: любить не хочет, не умеет, не будет

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

Апостол Павел. Послание к коринфянам.

Не успел ещё пройти премьерный показ фильма Андрея Зайцева «14+», а в СМИ уже развернулись бои: «эстеты» против «ханжей». Хочется поговорить о сущностных вещах, а не лить воду на мельницу всей этой шумихи.

В отличие от бойких копирайтеров и критиков, мне сложно считать, что фильм «14+» посвящён любви. С древнейших времён любовь понималась как великая сила, всеобъемлющая и многогранная, не сводимая к одномерному чувству или понятию. В картине же с подробностями раскрываются волнения и страсти пубертатного периода, через которые, наверное, проходил каждый. Вот мальчику Лёше понравилась незнакомая девочка… вот он увидел в телевизоре обнажённую грудь цыганки и заинтересовался новыми ощущениями… вот Лёша полез в интернет и отыскал страничку своей «возлюбленной» — и многозначительно «поглаживает» мышкой наиболее откровенные изображения… А девочка Вика старательно копирует поведение «взрослых»: покупает тоник, красится, гуляет в мини-юбке и гламурных очках… Носит кружевные трусы и выставляет в соцсети картинки на темы любви: она «в активном поиске»… И этот «активный поиск» — пробуждение первых плотских желаний и счастливое обретение партнёра — в картине затмевает все иные проявления любви, если даже они и были предусмотрены авторами.

Во-первых, потому, что камера смакует моменты проявления влечения — задерживает внимание то на пышной девичьей груди, то на обнажённых бёдрах, то на губах, эффектно всасывающих ягодки с пальцев. Во-вторых, герои не знают иного выхода чувства, кроме объятий и поцелуев. В картине нет и намека на общность интересов, у «влюбленных» нет ни общих занятий, ни тем, которые они бы с радостью обсуждали. Ничего, кроме двух танцев, одной шумной тусовки, поездки на мопеде (довольно избитый приём романтического кино) и пары слов о родителях — типичные варианты общения мальчика и девочки, не объясняющие, почему сблизились именно эти две души. Впрочем, о душе в фильме разговора практически нет.

Вообще, приём упрощения сложного и принижения возвышенного применяется авторами регулярно. Так в эпизоде с просмотром на уроке литературы сцены бала из «Войны и мира» Бондарчука, в отличие от одноклассников, Лёша на мгновение увлекается происходящим на экране, но чарующее воздействие фильма мгновенно опровергается: учитель, не глядя на экран, почитывает книжку и тайком подливает себе коньяк в кружку с надписью «я тебя люблю».

Представленная как современная версия «Ромео и Джульетты» картина, лишена шекспировских страстей. Угрозы для любви — страх и комплексы, вражда двух школ — на деле оказываются ничтожными. В фильме никто не пытается мучительно преодолеть боязнь и сказать: «Я тебя люблю», более того, слово «люблю» так и не произносится. И если бы не подзаголовок картины («история первой любви»), не было бы никаких формальных оснований связывать её с этим чувством.

Внимание Лёши и Вики друг к другу проявляется в обычных приглашениях на тусовку или в гости. Роль внешней враждебной силы по отношению к «влюблённым» исполняет компания гопников, главарь которой увивается за Викой и избивает Лёшу. Но эти хулиганы быстро ретируются — видимо, из уважения к Лёше, который проявляет смелость и в отчаянный момент не просит защиты у полиции — должно быть, расхрабрившись после поцелуя с Викой. Пожалуй, это единственная сцена, в которой можно предположить побеждающую силу любовного чувства. В «Ромео и Джульетте», если уж сравнивать два произведения, мотив могущества любви — один из основных: влюблённые видят вещи в новом свете, они готовы пойти против воли семей и государства, преодолеть вековую вражду; они отдают жизнь, чтобы никогда не расставаться, и их смерть примиряет два враждующих рода. То есть у Шекспира любовь в каком-то смысле преображает мир.

В фильме Зайцева любовь, а точнее — влечение двух подростков друг к другу, их способ уйти от окружающей действительности, где вообще мало места для человеческих отношений: дети предоставлены самим себе и развлекаются главным образом драками, чёрными приколами и компьютерными играми, а взрослые ведут себя как эгоистичные фрики. Семья Вики помешана на спорте, а Лёшина мать-одиночка заливает тоску вместе с подругой. По сути дела, в фильме нет и родительской любви. Так, в эпизоде, когда Лёша сидит дома избитый и мать разговаривает по телефону с его отцом о бесчувственности, она потом вымещает горе и раздражение на сыне. И до этого, когда мать заводит с мальчиком откровенный разговор об «алкоголе, наркотиках и женщинах», Лёша надевает наушники и ничего не слышит. Здесь нет каналов, по которым любовь родных могла бы излиться на детей и по которым они могли бы на неё ответить.

В финале, когда главные герои, очевидно после интимной близости, лежат в одной постели, как два замёрзших зверёныша, приходит Лёшина одинокая мать и, найдя на столе остатки ягод и ликёра, замечает, что сын — копия отца. Это можно расценивать как намёк на вероятное развитие событий. Впрочем, через несколько минут повествование обрывается, так что результаты произошедшего свидания остаются неизвестными. И в данном случае любовь ничего не преображает. Да и можно ли о ней вообще говорить, если развитие сюжета больше наводит на мысли об инструкции по грамотному пикапу для малолетних.

Но в фильме есть привязанность иного рода — артистов к своим ролям, авторское наслаждение мелочами современного быта. Исполнители, хоть они и не профессиональные актёры, играют весьма реалистично, и некоторые детали (например, включение шелеста листьев и криков ласточек) точно передают атмосферу городского спального района. Искренность воплощения, правдоподобие типажей показывают, что авторы погружены в ту реальность, которую отражают, более того, они в ней купаются, любовно обрисовывая все её искривления. И зрители заражаются этим приятным чувством, словно не замечая уродства и боли.

Да, многие ситуации и лица узнаваемы для тех, кто наблюдал за подростками или сам взрослел в последнее двадцатилетие. Оттого, наверное, иные сцены и воспринимаются как кусочки настоящего видеоархива. Но вряд ли бытие большинства зрителей исчерпывается той реальностью, которую предлагают авторы картины, — а они предлагают свою реальность как обыденность, как норму. Ведь композиция фильма не даёт намёка на какие-либо оценки и осуждения, на поиск смыслов, причин и следствий. Всё показано словно бы хроникально, словно бы как есть, как рядовая история. Во время финальных титров эта эстетика псевдореализма дополняется утверждением в песне: «ВСЕ мы пьяные». И получается, что авторы показывают такие явления, как ранний подростковый секс, детское пьянство и насилие обычными, повсеместно распространёнными. Можно ли сказать, что именно такова и только этим ограничена наша современная реальность? А если это так, если общество болеет, то непонятно, как в этой ситуации можно холодно и даже с удовольствием изображать деградацию? Как можно наслаждаться этим?

Я убеждена, что ханжескими запретами и брезгливым отворачиванием носа дела не решить. Вопрос в том, какой тип художественного (и общественного) сознания мы выбираем. В том, что реальность, где правят звериные законы, — реальность без любви, где телесная близость является единственным утешением, и душевные порывы Джульетты, Татьяны, Наташи не то что неинтересны, а недоступны — эта реальность уже не для человека.

Софья Журавлева, активист Родительского всероссийского сопротивления