О чем говорят на Северо-Западе России?

Финские товары, огораживание в Карелии и полярные пенсии

Как узнать, чем живет русская провинция? Выйти на дорогу и ловить попутки, проезжая тысячи километров и выслушивая монологи людей — от питерского дальнобойщика и бывшего карельского тюремщика до военного из Североморска. Здесь нет секретов, даже если признаться в том, что ты репортер: свободно говорят, как о грузоперевозке мертвых кур с Урала, так и о чеченском бандитизме в северных лесах, о нелегальном металлоломе и сожжении турбазы в Карелии. А за полярным кругом мужчины, взяв по две работы, оказываются перед фактом, что пенсии — мираж.

Среди торфяных болот: вспоминая о Финляндии

Федеральные трассы, ведущие с берегов Балтики в Москву, этим немилосердно жарким летом были полупустыми. «Все меньше фур везут товар из Евросоюза: в портах почти нет контейнеров, а на эстонских таможнях — очередей. Санкции. Теперь белорусы под видом своего таскают», — комментирует дорогу питерский дальнобойщик Павел. Он возвращается из очередного месячного рейса по югам — отдохнуть дома несколько дней, а затем вновь уехать, чтобы заработать 60 тысяч рублей. «Раньше было легче, но индивидуальных предпринимателей задавили. Я продал фуру и пошел на фирму работать», — говорит любящий русский рок Павел, и делает чуть тише песню «Алисы».

Дальнобойщик сам корнями из-под Волгограда, а его родители работали геологами, и, пока он рос в их командировках, повидал Монголию и Восточную Сибирь. Так что не удивительно, что как-то получив отпуск, он «взял билет и улетел осенью в Норильск. Там в старых районах архитектура интересная». Москву Павел счел утомительной; и еще он возил из Челябинска на один известный мясокомбинат умерших своей смертью кур, где их перерабатывали в свиные сосиски. В этом месте разговор плавно перешел на одну из популярных у питерцев тем: «В Финляндии такого нельзя и представить — там вся еда натуральная. А то, что производится у нас под их брендами, то даже в сравнение не идет с тем, что продается в финских магазинах».

Я возвращался в Заполярье: показал из электрички ироничный жест скрывшемуся мегаполису и поймал фуру на въезде в Тверскую область. Водитель свернул на коммерческое шоссе М-11, чтобы обойти тверские и новгородские деревушки и города по лесам и торфяным болотам. Дорога не обросла инфраструктурой: на 300 километров была пара заправок и одно кафе, а связь пропадала. Но М-11 впечатлило: ровный асфальт, бесплатные стоянки с беседками и туалетами; впрочем, были водители, которые предпочитали мочиться на отбойники. Автобан был не загружен. «Люди в основном здесь из интереса едут», — счел мужчина за рулем. А восходящее солнце тем временем разгоняло скопившийся за ночь туман, и местность стала похожей на Карелию.

Волхов — город ссыльных и сомов

«После промышленного альпинизма садиться за руль не очень — зарплата в три раза упала», — подобравший меня у новгородской деревушки Зуево водитель рефлексировал от изменений в карьере, скорректированных травмой. Молодой выходец из глубинки старательно зарабатывал в Ленобласти, как и все неместные люди, кто будет меня подвозить. На окраине Киришей, города, чья экономика держится на переработке нефти, я оказался в грузовике, который вел раздетый из-за жары до трусов краснодарец. Выигравшая тендер в Глажево компания привезла с юга своих рабочих.

Поселок Глажево видел лучшие времена — совхозные, но сегодня в нем бросались в глаза брошенные коровники и ремонтные цеха, да заросшие борщевиком поля. Происхождение ядовитого мутанта некоторые списывают на диверсию врагов СССР. Растение стало объектом моей скуки — я час за часом ломал его стебли, экспериментируя, — а что будет, если голосовать только грузовикам? Ловить легковушки обрыдло. Я допил воду и сгорел на солнце, и меня приняла в свою кабину «Газель» с двумя азербайджанцами из Волхова; один из мужчин зимой нелегально вахтовал на Ямале, о чем с восторгом вспоминал, несмотря на скромные выплаты — 45 тысяч в месяц. А до трассы «Кола» меня подкинет их юный земляк, одетый в куртку-бомбер в субкультурных нашивках.

Под обрывами правого берега Волхова стихийные пляжи — они усеяны битыми бутылками и мусором. Говорят, что в реке водятся огромные сомы-людоеды, дремлющие в иле. Вода в реке — это вершина блаженства, но сам городок не вызвал интереса: симбиоз полуразваленного частного сектора и типовой застройки. «У нас много потомков тех, кого высылали из Ленинграда: проституток и воров. Недавно алкаши собутыльника зарезали и из окна выбросили — пытались преступление скрыть», — рассказывал бывший житель Закавказья.

Беломорские поджоги и южные гости

«В Лодейное Поле их не пустили бандиты; южные уехали в Олонец — там все стало плохо: девчонок своей собственностью считают, двери на дискотеки с ноги открывают, избивают людей. Олонец не карельский город, а южный, и что в «Википедии» понаписано об их малой численности — ерунда!» — возвращающийся с работы в Петербурге на дачу мужчина был эмоционален. Белые ночи уже закончились, и трасса погрузилась в тревожную темноту; водитель закурил и продолжил: «Лес. Они его контролируют — для видимости возьмут маленькую делянку, а остальное воруют лесовозами. Белорусы попробовали сунуться — больше их не видели». Сигарета погасла.

Лодейное Поле мерцает по ту сторону реки Свирь, широкой и судоходной, и уже чересчур прогретой. Я остался наедине с палаткой и густым северным лесом, нависшим над пляжем — идиллия, за исключением грохота фур и поездов по мосту. А истории о медведях, поедающих малину на окраинах города, всплыли сквозь дремоту с восходом солнца. Потом были километры, пройденные по обочине, попытка попить из болота и густой запах хвойного бора, растущего среди мха и камня; и русский грузовик до Петрозаводска.

«В Сегеже две работы — на зоне или на лесоперерабатывающем комбинате, от которого вонь по всему поселку. Молодежь не задерживается: остаются либо алкоголики, либо те, кто живет по принципу — где родился, там и пригодился. А кавказцы пивнушки открывают», — вспоминал дальнобойщик Иван о месте, где вырос. Колонию, где он был дежурным, он обсуждал скупо, отметив барские замашки начальства. Еще возле Сегежи протекает одноименная река, и протянулась цепь озер, ведущих к Белому морю. На одном из островков у местных исстари стояла промысловая изба; и в одну ночь она превратилась в пепелище, когда москвичи решили открыть там турбазу. А затем: «Но и их стройка горела — и москвичи уехали. Не по-людски они пришли к нам». Дорога от «Колы» в городок ведет разбитая.

Огороженные озера и нелегальный металлолом

Петрозаводска не видно, но это не огорчает: столицу Карелии я посещал, когда одной из зим возвращался из Мурманска на поезде с демобилизованными и пьяными морпехами. Место, где я голосую у авиационного кладбища, неудобное для парковки. Но дальнобойщику Алексею все равно — он подбирает всех: от закавказских малолеток из Мурманска, обманутых на стройке земляками, до сбежавших из больницы алкоголиков, которых проходится высаживать. Он из глубинки Карелии; с тех мест, где сбор малины, других ягод и грибов сопровождается встречами с медведями.

«Была узкоколейка — ее разобрали неизвестные. Люди военные склады находят, и снаряды на металлолом тащат, чтобы заработать — их сажают. В поселках большинство — безработные», — оценил он быт края с прекрасной природой. Неподалеку от Сундозера фура паркуется: за насыпью и соснами прозрачное озерко; берега в мусоре, но вода чудесная. «Москвичи и питерцы заполонили озера в Карелии: купят участок у подъезда, сунут туда борзую охрану и вылавливают рыбу без ограничений, бухают. Формально к берегу подойти можно; фактически — если день крюк по болотам делать. В северных деревнях столичных уже больше, чем местных», — рутинно перечислял старожил. Истории о представителях мегаполисов, бросающих гнить рыбу в мешках после весело проведенного выезда в Карелию, я слышу здесь от каждого водителя.

Сегежа, Беломорск и Кемь — портовые городки, в которых оседали потомки заключенных и силовиков; бездорожье, браконьерство и турбазы для богатых — их быт. А вывоз металлолома с закрывшихся предприятий — там актуальный бизнес. «Машины часто без накладных с грузом отправляются. Если поймают — водителя посадят за воровство в особо крупных размерах», — сказал дальнобойщик и засмеялся. Сегодня ночью он и другие водители гуляют. Я же давлю комаров на сегежской развилке.

Карелия: черника в марганцовке и суржик

«Залезай, до Кеми подброшу. Я не таксую. В командировку без денег еду», — предложил смуглый и здоровый мужчина с украинским выговором. В салоне сидит его сын и играет украинский поп-фольк. О своем паспорте с обложкой «Новороссия» я решаю не говорить и с тоской пропускаю поворот на Костомукшу — там двести километров лесной дороги по глухой тайге и промышленный анклав в финале; но поймать туда фуру вечером нет шансов. «Карелия — это страна дураков, плохих дорог и поворотов», — объявил вердикт Георгий; после армии он остался на Северах, получил инвалидность и мечтает перебраться в новгородскую глушь, чтобы не видеть местных болот и морозов.

Ясные ночи подошли к концу, и в полночь наступает подобие сумерек. Неподалеку протекает река Кемь и окутана туманами ГРЭС. Возникает мысль разбить лагерь, но из «Нивы» зовут ехать на север. Алексей — строитель из Петрозаводска; он в отпуске и катается до Мурманска, завалив машину инвентарем для пикников. У него разносторонняя биография — раньше скупал ягоды: «Кажется, что скупщики хорошо получают. Но! Их часто обманывают — заливают недозрелую чернику марганцовкой; а оптовые приемщики заставляли подписывать бумаги, что отдал меньше тонн, чем в реальности». Его дочка собирала ягоды в Финляндии, но русских оттуда вытеснили украинцы и белорусы.

С каждой сотней километров на север поселений становится все меньше, ночь прохладнее, а природа болотистей. «Кола» простаивает в пробках из-за ремонта, а в первом заполярном поселке — хиреющем Зеленоборске, цены на бензин кусаются. Впрочем, после депрессивной Карелии Мурманская область — это очаг некоторой экономической стабильности; а вдоль озер и рек припаркованы машины отдыхающих с местными «51» номерами, а не петербуржскими или московскими. Но рыба в разогретой Имандре и Пиренге не торопится клевать — в регионе месяц как стоит тридцатиградусная жара. «Природа сошла с ума — грибы не идут!» — разочарованы северяне.

Заполярье: буддисты и пенсии

«Кандалакшей спустя рукава управляют, в городе бардак и ничего не развивается», — обрисовал водитель родной порт. Свой самосвал он остановил, хотя я и не пытался голосовать — северная этика еще соблюдается в Кольском крае, хотя и отмирает под воздействием урбанизированной эпохи. Мужчина ушел на Оленегорск, а я остался напротив нелепого буддистского истукана, зачем-то поставленного на апатитском повороте: все заросли вокруг были завалены мусором и следами дефекации.

… Прошло три недели — был в разгаре дождливый арктический август, и я вылез из машины на том же самом месте; эпопея в Хибинских горах закончилась, и меня ждет жизнь на берегах Кольского фьорда. Человек, который подбросил меня, прощается с Апатитами. Он продаст за один миллион рублей отремонтированную квартиру, долю в бизнесе и продолжит трудиться по 12−16 часов в сутки, питаясь самыми дешевыми макаронами. «Местные надоели, как и погода: слишком много болтают, торгуются и пьют. Север — скука. Да и развернуться особо негде», — счел мужчина, решивший купить дом в Ярославской области.

Река Куркенйок обычно гремит и пенится над валунами, но сейчас она тихая и подсохшая; впрочем, два дайвера с ружьями ползают по ее руслу и пытаются выбить оставшуюся рыбу. Темнеет, до ближайшего города десятки километров, а меня час за часом не берут — не помогают и два фонарика, а в голову лезут мысли о медведях. Неожиданно тормозит пустой автобус — тезка из Североморска подкинет меня. Водитель давно отслужил свое в ЗАТО, но нищета девяностых годов вернула его в Заполярье из Брянской области. «Но зарплаты на Северах сровнялись со средней полосой, и даже в армии многим по 20−30 тысяч рублей платят. Но пока не уезжаю на юг, хотя здоровью с возрастом климат аукнулся», — говорит Михаил. Он взял две работы и с непечатными выражениями ждет пенсионную реформу: «Власти нас совсем за людей не считают!»

Ближе к Кольскому заливу тайга сменяется лесотундрой. Светятся комбинаты Мончегорска, но спрятан в лесах промышленный Оленегорск, где квартиры стоят по несколько сотен тысяч рублей, а некогда доходный зверосовхоз «Пушной» так и не виден из-за сопок. Периодически с «Колы» уходят ответвления к стратегическим складам и военным аэродромам. И, наконец, на горизонте мерцает огромное и уже такое родное зарево от Мурманска; порта, где в магазинах почти нет рыбы, в окрестностях живут медведи, а в лесах скоро пойдут запоздалые грибы. Я выхожу в бывшем закрытом поселке Росляково — здесь знобит от сырости и пахнет соленым морем.