Ведя разговор о монашестве, нельзя не упомянуть о том, что составляет его «вершину» в православной традиции — о старчестве. Несмотря на кажущуюся монолитность явления, до раскола в Русской церкви старчество еще не вывело себя на основные огневые рубежи духовной брани. Старчество же XIX века — это «последний гвоздь в крышку гроба», в котором Церковь хранила некоторые частицы здравого смысла, складывая их туда на черный день и почти никому не показывая. Черный день не сказать, что настал как-то одномоментно, но вряд ли он мог не прийти, раз шествие к нему было таким настойчивым.

Питер Брейгель Старший, «Притча о слепых»
Образ «святого человека» сложился сам собою

Без сильного даже гротеска старчество изобразил Достоевский Федор Михайлович в «Братьях Карамазовых», романе довольно известном, откуда иностранцы во всех уголках мира черпали знания о «загадочной русской душе». Забегая вперед, следует сказать, что советская власть много приложила сил, чтобы вытравить из народа именно такую характерность, как она показана в романе. Вождь Ульянов-Ленин, считавший что литература и искусство должно воспитывать, создавать человека нового строя, а не «воспевать» ущербность личности, воспитанной при царском режиме, очень не любил Достоевского за это. За правду-матку, что мысль, как народ прочтет «Буревестника» или «Данко» и распалится на революцию, тут не прокатит. Распалиться-то может и распалится, но при таких данных, которыми обладают отец и три брата Карамазовы, далеко не уедешь.

Старцы у Достоевского показаны в двух типажах. Один — аскет суровый и требовательный, другой — аскет помягче и снисходительный. В книге «мягкий» старец Зосима помирает, и почти сразу тело начинает издавать трупный запах. «Старец провонял», как говорится в романе. Что вызвало брожение в умах, и посеяло множество сомнений у одного из героев романа — Алеши Карамазова. Достоевский тут, конечно, немного переборщил с реальностью, на что некоторые, Константин Леонтьев, в частности, позже указывали. Церковь не учит вот так в лоб, что труп «божьего человека» сразу должен издавать запах фиалок, и, главное, что «строгий аскет» вряд ли будет на таком основании публично обличать умершего за недостаток у того лютости подвижнической жизни, а, следовательно, отсутствия святости, о чем Бог дает знать. В реальности (как это случалось с прототипами персонажа), были бы скорее сплетни, пересуды, слухи, которые после бы улеглись сами собою. Немного гротескно, но Достоевский передал все же главную мысль: вера в старцев у людей равнялась вере в Бога. Старец — проводник, потому что сам жил и живет так, как Бог велел, как Он хочет, чтобы люди жили, и через старца готов передавать народу Свою волю. Разувериться в старце — все одно, что утратить веру в Бога. Усомниться.

Самый бум старчества пришелся на XIX век, когда книгопечатание достигло уже того размаха, что могло позволить себе выпускать настоящую макулатуру в немерянных количествах. Сравнимо с нынешним бумом смартфонов и социальных сетей, их доступностью, возможностью просиживать в соцсетях абсолютно везде: на работе, в метро, трамваях и головой на подушке. И «низшие» слои в России стали читать больше, и «образованные» тоже вдруг обратились к православию, решив, что оно гораздо глубже чем видится. На западе профессионалы и энтузиасты приобретали в древних монастырях какие-то старинные свитки, переводили их на свой немецкий язык, как могли, ну и оттуда уже было проще изложить все это для российского читателя. Истории о подвижниках благочестия заполонили книжный рынок. Святыня выглянула из-под спуда.

Образ «святого человека» сложился сам собою. Старец находится в контакте с Богом, кто слушает старца, тот тоже настраивается на контакт, который со временем происходит в той или иной мере. От старцев остаются нетленные мощи, из которых льется миро, из некоторых даже ручьями. При жизни старец исцеляет душу, после смерти его нетленные мощи способны исцелить тело. Бог функционирует в самом материальном теле старца, победившего все страсти. Старец — это человек, который обожился при жизни, снискал благодать. Победа над страстями — вот какая глубина открылась читателям. Не просто какие-то «законы Божии», которые надо исполнять, чтобы Бога не раздражать, не вызвать Его «гнев». Законам дана твердая интерпретация — «спасение личности», а спасению тоже дана ясная интерпретация — победа над страстями. Впрочем, она всегда была, но таилась, как говорится, под спудом. Социальную направленность «законов Божиих» вообще можно стало полностью игнорировать, потому что для «спасения личности» есть и более действенные методы — послушание.

Старчество в XIX веке и в конце XX окончательно довершило работу дехристианизации социально-общественного элемента православия. Старцы составили комбинат спасения личностей или спасения душ, если по-народному. Спрос на старцев вырос необычайно. Предложение не успевало справляться. После того, как советская власть разрешила Церкви делать, что хочешь и почти без присмотра, Церковь в России сразу приступила к воссозданию института старчества, снова вывалив на прилавки наиболее хардкорные брошюры «made in Афон». Люди пытались читать этот ужас, на третьей странице ломались и шли искать старца, чтобы объяснил им, «как спасаться». Старцев в возрасте от двадцати до пятидесяти развелось сразу неожиданно много и повсюду.

«Церковное возрождение» 1990-ых началось с сильнейшей прививки «верующим» социопатии. Четки стали главным реквизитом православного человека. Испуганный, прибитый взгляд вкупе с сумасшедшими разговорами о предсказаниях старцев — визитной карточкой. Православие само «духовно» отделилось от общества, забилось в социальный угол и стало оттуда бурчать на развращенный мир, призывая его одуматься и тоже идти в угол. Тональность православной проповеди сделалась невероятно унылой и подтягивала к себе из молодежи только последних оставшихся, не подоспевших к первой волне социопатов, в то время как пожилые люди по привычке ходили исключительно за требами. Обе эти группы в церкви относятся друг к другу недоверчиво. Спасающие свою личность называют соседей своих «обрядоверами», а те, в свою очередь, по опыту знают, что все эти спасающиеся через пару лет все равно разбегутся или ударятся во все тяжкие, а помянуть своих близких — долг каждого порядочного человека.

Начало статьи читайте здесь: О монашестве, социопатии и бегании по пустыням

Однако следует заметить вот еще что. В сравнении с первыми веками христианства условия, в которых социопатия развивалась, сильно изменились. Достаточно почитать описание того, что монашеская атрибутика означает. Все является не тем, чем видится. Все символично. Да и сами номинальные монастыри скорее символы того, чем они были прежде. Вполне комфортные приюты, представляющие социопатию в самом возвышенном виде. Пропагандирующие относительную уединенность в комфортных, вполне мещанских условиях. Не случайно «покои для владыки» там обстраиваются с особым тщанием, со скрупулезным оттачиванием деталей, которые владыке особенно по душе. Естественно, это все видят. Видят, что «неотмирность» постоянно симулируется. Что проповедь «не любить мира» и «оставить общество потребления» не призывает рвать ни с миром, ни с потреблением, а только со сложившейся и текущей формой всего этого в пользу формы куда даже более изощренно обмирщенной и озабоченной потреблением.