Есть один вопрос, от персонального ответа на который зависит то, как человек понимает христианский дискурс, видит его в прошлом и представляет его возможности в дальнейшем. Звучит он так: а в чем, собственно, состоит учение Христа? Любое учение должно содержать ядро, сердцевину, то, с чего начинается весь дальнейший дискурс. Невозможно иметь учение о том, о сем, о пятом, десятом, и при этом все это иметь в разрозненном виде. Так в чем, собственно, состоит учение Христа, не разодранное на различные морализаторские поучения?

Христос, как мы читаем в евангелиях, постоянно «нарывается на спор» (из споров, из ответов Его фарисеям, в основном и сложили что-то навроде учения), у Иоанна эти споры даются прямо в виде диалогов, у прочих евангелистов большей частью — отголоски споров, некоторые пафосные изречения без начала и без конца, выдранные, вероятно, из каких-то записанных и утерянных логий. Кто-то что-то вспомнил, где-то старожилы постарались вспомнить, но в любом случае пафос выдает отрывок из какого-либо спора даже в таком надерганном виде. Что Христа «заводило»? То, что Его не признают за Бога — Второе Лицо Троицы, а Он ногами топает, и говорит, Второе Я лицо, а кто не верит, тот в ад пойдет — так, что ли? Упрощенно все к этому и сводится, если почитать даже святых отцов. Вот, мол, какие безумцы были, не признавали, не то, что мы — признали. Достаточно было почитать, и все сразу стало ясно. А эти даже живьем не могли разобраться. Раз видят чудо, должны сразу понимать: вот он — Бог. Второе лицо. И сразу начать поклоняться правильно.

Ответ Церкви на сей счет, то, каким он в итоге получился, складывался параллельно развитию догматического учения. Сперва люди жили деятельным ожиданием наступления Царства Божия, эпохи, когда все будет по-честному: зло, угнетение, несправедливость отступят, миропорядок обретет, наконец, свое исконное качество, «правление» вернется к Богу, будучи отобранным у дьявола и его тутошних прислужников, восторжествует правда. Выражение «Сын Божий» не имело четких догматических определений и понималось довольно широко и просто: как имеющий право говорить от лица Бога. Не просто транслировать волю как пророк, а иметь все полномочия не только говорить, но и поступки свои считать соразмерными тому, как поступает Бог. Вопрос совсем не ставился — насколько масштабно может действовать Сын Божий, лишь — насколько соответственно. Споры Христа с законниками так и понимались, что Христос добивается от назвавших себя служителями соответствия пожеланиям Бога, а не того, как они эти пожелания истолковали снова в пользу неправде и злу.

Миссия Христа оттого вызвала такой огромный отклик, что образ Бога, который Христос явил, оказался очень понятным и отзывчивым, он словно бы вернулся из детских воспоминаний человечества, узнался. С образа Бога стряхнулась шелуха капризного властителя, наступило «примирение» человека с Богом, как выражался апостол Павел. Бог, оказывается, тоже страдает от всего этого свинства и просит от людей деятельного участия в содействии для утверждения победы добра над злом. Рефлексия, что Бога надо ублажать всяческими театральными представлениями, отступала. Труднее всего было с рефлексами религиозного самоконтроля, которые изживались сложнее всего. Регламент «безгрешной» жизни зависит не от внешних установок «можно-нельзя», а от чистоты намерений, от соизмерении их на соответствие добру.

Божественной физикой и математикой самые грамотные заинтересовались только веку к третьему, а к четвертому уже разошлись вовсю. Уравнение сразу стали составлять с неизвестными, и первой неизвестной стала «природа Бога». Судя по написанному, никто не удосужился хоть как-то определить словами, что это такое, она сразу же была включена в уравнение. Есть в Христе эта «природа Бога» или ее нет. Другими неизвестными стали «природа человека» и «личность» («ипостась»). Вот с уравнения с этими тремя неизвестными, где одна неизвестная неизвестнее других, и началось все то, что позже назвали «догматическим богословием». Там позже подключались и другие неизвестные — воля, энергия, уравнение становилось все более сложным и вычурным, так что Христос в итоге сделался очень сложной формулой, равной «природа Бога» плюс «природа человека» плюс «ипостась» и там еще воли с энергиями, и Бог знает еще что, одним словом, красиво смотрелось, но не решалось, так на него в итоге и плюнули, анафемствовав всех, кто в уравнение по каким-то причинам не верил и составлял другие, не менее интересные уравнения.

С природой же Бога обошлись самым суровым образом. И тут мы возвращаемся к нашему вопросу. Миссия Христа, по слову апостола Иоанна, была в том, чтобы явить природу Бога. Но не для того, чтобы ей похвастаться, вот, мол, у меня есть, а у вас нет. Возвращение утраченного образа Бога составляло суть Его проповеди, звучавшей и в словах и поступках. Любой поступок можно истолковать по-разному — требуются слова от первого лица, чтобы не было кривотолков. И любые слова можно объяснить самым извращенным способом — для этого нужны соответственные поступки, толкующие слова однозначно. Ведь по большому счету доказать что-либо в таких вот «мировоззренческих» вопросах все равно ничего нельзя. Человек, люди будут строить дискурс своей жизни, исходя из своей веры в то, как этот мир устроен. Либо он продукт исполнения случайности, либо изделие суровой, капризной воли. Либо он основательно добр.

Миссия Христа сводилась к тому, что не доказать, а показать последнее. Мир не получился случайным образом, не создан взбалмошной, требовательной волей, а в основе своей — благ, и благо его понятно на самом простом уровне, без сложных толкований о высших, недоступных понятиях блага. Из того факта, что Христос Бога называет Отцом, а Себя Его Сыном, можно ведь сделать разные выводы. Начать, к примеру, с подсчета «природ». Не пытаясь даже объяснить себе, что это такое, приняться наделять их функциями, одна, мол, исключительно для исполнения чудес, а другая для всего остального. В конечном счете договориться до того, что вся миссия сводилась к тому, чтобы, вконец устыдив людей, научить их правильно поклоняться Троице, почитать иконы, блюсти помыслы, и все ради соответствия назначенному и ожидаемому от них нравственному идеалу. То есть перелить из пустого в порожнее, изменить форму взаимоотношений. А изменение формы, это ре-форма. Что делает Христа ре-форматором, хоть и с небывалыми прежде божественными полномочиями, но ре-форматором. Мол, не нравилось Отцу, как вы тут поклоняетесь, результат не тот, мораль хромает, отклоняется от задумки о человеке.

Боговедение всегда спотыкается о форму. Как оформить взаимоотношения. Отыскиваются профессионалы, которые находят, вычисляют, обычно, нужную форму, и все возвращается на круги своя. Следствие — то каким человек должен быть, то есть мораль — ставится прежде причины. Потому что профессионалы, роясь в книгах, больше ничего не находят. Лишь то, что надо не так, а вот так. А раз так, то можно догадаться, что надо еще и вот так. И так вот тоже. Этого не делать, и того также нельзя. Поэтому религиозная мораль всегда складывается беспричинной. Она составляется всегда случайным образом, фрагментарно, а причину уже после вычисляют из нее самой. И до смысла никогда не доходит. Боговедение неизбежно скатывается к поклонению Требовательному, Страшному Господину. Хоть именуй его «любящим отцом», хоть еще как, но сумма «богословия» рисует картинку довольно вздорного, нервного «деда», именуемого отчего-то притом еще и «бесстрастным». Вот такой «дед» Христу очень не нравился.