Ярославль, 20 апреля, 2016, 13:57 — ИА Регнум. На сцене — стеклянный подиум. По обе стороны от него люди разного возраста кричат, плачут, брызжут слюной, выплевывают обвинения. 60, 40, 30 лет — все они чьи-то дети, несущие через всю жизнь обиду на своих родителей. Все мы чьи-то дети…

Вера Куликова ИА REGNUM

Такова кульминационная сцена премьерной постановки «Жестоких игр» Александра Арбузова в Волковском театре. Спектакль жесткий, резкий, откровенный, провокационный, как заранее и предупреждал режиссер Александр Созонов. И не обманул, потому что уже через пять минут после начала главная героиня стояла в дезабилье. Телесное нижнее белье создавало впечатление, что женщина полностью обнажена. Другая героиня демонстрировала черное кружевное — на фоне интерактивного экрана, где за ее плечами разворачивались огромные крылья. Падшие ангелы, заблудшие души, потерявшие путь к себе — а значит, и путь к Богу, ибо созданы по образу и подобию и частица Его в каждом из нас…

Зрителю предложено наблюдать за метаниями потерянных душ — каждый герой постановки находится в конфронтации с окружающим миром и ищет способ отомстить всем и вся за свои неудачи и разочарования. Причина этой конфронтации, как правило, кроется в глубокой обиде на то, что мир в лице самых близких людей — родителей, детей, любимых — отверг его. Потому состояние «нелюбви» — основная манера существования персонажей, их ценз восприятия мира и своего места в нем.

И в каждом поступке и ситуации во взрослые игры на сцене играют дети — ранимые, неприкаянные, остро жаждущие любви. Причем в прорисовке персонажей зачастую акцентированы образы обиженных детей — таков Кай (Кирилл Искратов), похожий на кудрявого ангелочка с открытки 40-х годов, таков Никита (Максим Подзин), смахивающий на героя мюзикла «Стиляги», такова, несмотря на подчеркнутую ершистость, Нелька (Евгения Родина).

Тема детства становится преимущественной в постановке. Она звучит не только в решении образов, но и в сценографии. Центром сценического пространства становится стеклянный подиум — элемент концептуальный. Он разделяет пространство на две зоны: одна принадлежит преимущественно «московской» составляющей действия, другая — сибирской. В то же время он несет и семантическую нагрузку: с одной стороны создает гламурный антураж ночного клуба, с другой выступает музейной витриной, где хранятся самые трепетные воспоминания героев — старые игрушки, дорогие сердцу вещи, пионерские галстуки и прочее. Все старое, задвинутое на задворки души и там забытое. Но время от времени за этими самыми главными в жизни вещами в подиум залезает каждый герой. Синдром острой ностальгии вызывает бутафорская статуя пионера с горном, белая, как мумия, задвинутая в угол. Она потеряла свой сакральный смысл и выступает в роли вешалки для пакетов, кроссовок, поверхности, по которой можно постучать — в общем, опошленный «нелюбовью» монумент, символ стертой памяти. Зато будто из глубины цепкой детской памяти выхвачены детали: совершенно замечательное старое кожаное кресло и дерево, опутанное то ли звездами, то ли сияющей гирляндой. Причем и то, и другое становится центром своего смыслового пространства. И, наконец, вид из окна — на городские крыши храмы, МГУ, дома — вдруг преображается в рисунок ученика 5 «г» класса Юлика.

Череда образов, мелькающих вокруг главных героев, набросана схематично, но все они — словно отражение детских страхов: мальчик на каблуках, девушки, похожие на кукол, женщины неизвестного возраста в перьях, мужчины в попугайски ярких нарядах. Они, как механические куклы, танцуют на подиуме в строго обозначенное время — и их появление неизбежно и не всегда урочно для героев. Движения их механические и ограниченные, алгоритм танца одинаков. Это чуждая детям жизнь взрослых, испорченных людей, это мир непонятных кошмаров, из которого хочет вырваться каждый герой.

И такая возможность им предоставляется, каждому дается шанс на прощение и на любовь — поскольку спектакль в конечном итоге посвящен возвращению человека к самому себе. И потому, несмотря на декларируемую Созоновым резкость и жесткость, постановка в общем счете получилась доброй. Меняются выражения лиц героев — светлеют, улыбаются. Увеличивается количество объятий, а действие от мрака и тоски потихоньку переходит к празднику.

«Любите меня!» — этот месседж, высказываемый опосредованно, становится основным мотивом поступков персонажей. Идеал их стремлений — домашний уют, елка в теплой комнате и праздник в семейном кругу. Поэтому так искренне и самозабвенно звучит «новогодняя» сцена, когда герои веселятся у елки, беззаботные и счастливые — впервые за весь спектакль. Обретая потребность друг в друге, герои преображаются, вспоминают о своей доброте, становятся способны на прощение — а значит, на возрождение и дальнейшую жизнь.

В целом нехитрый режиссерский посыл довольно четко воспринимается зрителем и вызывает глубокое сопереживание — за счет простой подачи темы, без лишних смысловых нагрузок и элементов. Говорить просто о сложном — это признак мастерства и неплохая заявка для молодого режиссера. Кроме того, в пользу спектакля говорит и то, что о нем больше хочется думать, чем говорить. Минимум карнавала, минимум лишних движений и деталей — максимум взаимопроникновения образов, погружения в происходящее. Заостренное внимание к психологическим деталям, несколько замедляющее темп действия и заставляющее зрителя увидеть то, что хотел режиссер. Что ж, у молодого Александра Созонова получилось поговорить со зрителем. Тем более что пространство Камерной сцены в силу своей интимности вовлекает оного зрителя в переживание происходящего вместе с героями — а значит, ему тоже приходится понять, что все мы дети своих родителей, и у всех нас есть шанс на раскаяние и прощение.