Иван Шилов ИА REGNUM
Молодость

Участь критика незавидна не в тот момент, когда он сталкивается с «откровенно плохим», а когда он вынужден сказать что-то о «сокровенно хорошем». Что можно сказать о Мадонне? «Неплохо написано»? Леонардо в дневниках интересуется у приятеля, не завёз ли тот свежий пармезан… Но тот-то был художник. А что остаётся нам, зрителям? Только пармезан. Попкорн. Почтительно замолчать. Умолкнуть перед великими гениями Возрождения. Даже если это возрождение настоящего кино на фоне ширпотреба.

Вот они, прекрасные юные грации, полуобнаженные девушки, вера в человека на фоне божественного пейзажа. Вот она, ускользающая красота жизни. Посмотрите. Доходящий до дрожи ужас красоты. Желания. Любви. Мучительно-тягучая сладость первых неумелых ласк. Это никогда не повторится. Остаётся только завидовать чужому искусству. Как завидуем мы чему-то, что никогда уже не станет нашим. Какой-то глупости: вроде юности, влюблённости, надеждам на счастье, первым наивным попыткам искусства… Облака пробегают над полям и несут свои тени. Ручьи полны хрусталя. Кругом изумрудные поля. Дирижерская волшебная палочка ожидает порыва музыки. Девушка раздевается.

Сложно сказать, остался ли пармезан свежим до наших дней, но итальянское кино определенно свежесть не потеряло. «Хорошее кино» обладает загадкой, которую невозможно разгадать: образ неотрываем от экрана, он не может стать вновь сценарием, часам репетиций и разговоров в киногруппе, монтажными листами, настройкой фокуса и тележек — теперь образ живёт в своём экранном измерении, в музыке кинопоэтики. И его движение в наши зрительские души нельзя прервать.

Сложно сказать, дело ли тут в пиццах или солнечном климате, но фильм — в сущности, глубоко трагический — оставляет светлое впечатление дружеской застольной беседы. Оптимистическая трагедия по-итальянски. Метафизический пафос сдобрен юмором. Ирония проявляется в полной мере в dream sequence — фрагментах «кошмарных снов» героев или их «мечтах». При этом юмор тонок — даже когда опасно приближается к «стендапу» в духе шуток по поводу гомосексуальности…

В этой кинематографической поэме есть отчетливые темы: старение и уход, верность себе, разрывы, искусство (и люди, которые пытаются им заниматься с разной степенью успешности), грядущая смерть… Стареющие мужчины обсуждают простатит и просто прошедшие почти жизни. Да, страшно, но всё равно — человек остаётся человеком. С надеждами. Такого кино очень мало. Герои в своих рушащихся карточных домиках судеб всё-таки надеются на что-что…

В фильме достаточно разговорных сцен. Герои прогуливаются или усаживаются, чтобы поговорить. Иногда звучит волынкой «независимая музыка». Одной из особенностей картины является обилие натурного освещения. Огромное количество натурных съемок. Сплошное солнце и горы. Альпийские луга. Акварельной прозрачности пейзажи.

Частый план картины — одинокий человек среди огромного божественно прекрасного мира. Крохотная фигурка на фоне. И это не только для монтажа. Человек, заброшенный в мир красоты — от горных ручьёв и до дорогих бассейнов курортов для богатых. Человек на фоне… Человек вообще. Не только гений. Каждый. Любой. Человек. Что значит остаться человеком? Как это можно сделать, даже когда внешне всё благополучно? Что значит предать себя? Что значит предать призвание? Жену? Мечту? Молодость? Важно ли это? Или просто можно лежать в бассейне санатория, перед тем, как…

Как и положено сну — картина имеет дело то со сгущённым, то растянутым временем, очень тонкими переходами от действия к действию, своей волшебной монтажной логикой повествования. Главный герой с полуулыбкой полугения ведёт и сам вполне сновидческое существование. Он проживает (доживает, если быть честным) жизнь, смотря на неё чуть-чуть со стороны. Полный достоинства. История его любви к жене, затаённая пружинкой в картине, выстреливает только в самом конце. Раня в кровь хрупкие зрительские сердца, как внезапно распрямившаяся тугая пружина адского будильника, вспоровшая подушечки пальцев… Время. Такая простая тема. Время. Пять букв. Будильник звенит, пора на работу. Даже, если ты гений.

Жизнь художника, рассказанная художником, всегда чуть-чуть приукрашена. Но в данном случае, к счастью, перед нами взгляд большого художника на художников разных размеров. Кошмары творчества представлены зримо. Главный герой фильма — дирижёр, скажем, тренируется искать божественное вдохновение, дирижируя коровами (как тут не вспомнить католического святого, который проповедовал птицам), для показанного в фильме в качестве героя кинематографиста кошмаром становятся внезапно расплодившиеся в воображение почти на том же поле бездарные и не очень актрисы… Так ли они отличаются от коров? Перед нами фантастическое по глубине кино, тем более фантастическое, что никакой навязчивости здесь нет: режиссёр предлагает, ничего не навязывает. Хотя внутри трагизм. Если порыться на полках фильмофондов, то легко вспомнятся «Земляничные поляны» или «Смерть в Венеции» — но там не до шуток…

Финальные кадры картины — внезапно и, казалось бы, немотивированно появившийся образ: примеряющий композицию кадра друг главного героя, кинематографист, который, как и положено, примеривается к рамке видоискателя, сделанной из собственных пальцев… Удивительная рамка картины. Это, безусловно, возможно только в кино. Такое решение, такой ход, такая финальная точка. И это невероятно сильно. Это удивительно. Это божественно. Почти как «Мисс Вселенная» обнажённая в бассейне, как мировая красота. Как лучшая пицца. Как наша прошедшая юность… Даже нечего сказать — насколько это хорошо. Хорошее кино остаётся только любить. До беспамятства и дрожи в руках. Как умеют любить только старики, когда им больше ничего не остаётся. Нужно только найти немного пармезана и засмеяться солнцу в окне. Или хотя бы улыбнуться. Солнце остаётся молодым.