Философ и война: интервью в Донецке

Это интервью с философом и офицером Народной милиции ДНР я брал в Донецке летом этого года, еще до объявления частичной мобилизации и возвращения Донбасса в состав России. Но оно совсем не потеряло актуальности, потому что в нём обсуждаются, пожалуй, и сегодня крайне важные темы. В частности, что русских философов и патриотов заставляло и заставляет отправляться в Донбасс, в чем они видят философский смысл идущей войны и как вообще соотносятся между собой война и философия.

Юрий Пущаев: Скажите, пожалуйста, вы закончили философский факультет какого университета?

Андрей Коробов-Латынцев: Я закончил филологический факультет Липецкого педагогического государственного университета. А на философском я учился в Воронеже в аспирантуре. Моим научным руководителем был Варава Владимир Владимирович.

Юрий Пущаев: Каков был ваш путь, который привел вас в аспирантуру философского факультета и на нынешние ваши должности — лейтенанта милиции ДНР и начальника научного отдела Донецкого общекомандного политического училища?

Андрей Коробов-Латынцев: У нас полное название — Народная милиция ДНР. Не знаю, насколько долго оно продержится. Как правило, мы всегда говорим «Вооруженные силы ДНР», но это негласно, не для протокола, так сказать. Поскольку, как вы знаете, сам этот статус — «народная милиция» — результат Минских соглашений. А изначально у нас официально было и министерство обороны, и вооруженные силы.

Но формально, по Минским договоренностям, Донецкая и Луганская народные республики не могли иметь армию. Соответственно, министерства обороны тоже не могли иметь и называться вооруженными силами тоже не могли, а должны были называться народной милицией. Так что формально — да, я лейтенант Народной милиции Донецкой Народной Республики. А в Донецком высшем общевойсковом командном училище у меня сейчас должность начальника научно-исследовательского отдела.

А если говорить про мой путь сюда, то он был довольно непрямой. Я закончил университет, поступил в аспирантуру, закончил ее, остался преподавать на кафедре культурологии в Воронежском государственном университете, на факультете философии и психологии. Я преподавал там года три. В 2017 году я приехал в Москву, какое-то время преподавал в Российском православном университете, после чего переехал в Донецк. В принципе, вот такой путь.

Юрий Пущаев: Почему именно в Донецк?

Андрей Коробов-Латынцев: Если говорить именно про мотивацию, про смысл всех этих перемещений, то, я думаю, он не сильно будет отличаться от всех прочих людей, которые добровольно отправились сюда, в Донецк. Кто-то отправился воевать, кто-то с гуманитарной помощью, кто-то с какими-то журналистскими или академическими миссиями. Я думаю, что у всех примерно был один и тот же мотив, который сводился к солидарности с народом Донбасса, с русским народом. Во всем этом чувствовалась поступь империи. Наверное, можно так сказать: это наши земли, к ним подступил враг, к нашим фактическим сущностным границам, на этих границах идет самый настоящий геноцид. И нужно внести свою лепту в то, чтобы этот геноцид не продолжался, отстоять свои собственные границы.

У меня мотивация изначально носила скорее какой-то этический характер. Моя диссертация была по этике. Тема, можно сказать, междисциплинарная: этическая центрированность философского языка Федора Михайловича Достоевского. То есть это как раз по Светлане Семеновой, по Владимиру Вараве — этикоцентризм, на границах между этикой и лингвистикой. Правда, полностью тема звучала еще страшнее, не просто — этическая центрированность философского языка Федора Михайловича Достоевского, а еще и его влияние на русский философский экзистенциализм.

Юрий Пущаев: Русский философский экзистенциализм — это кто в этой теме?

Андрей Коробов-Латынцев: Я занялся Бердяевым, хотя совсем в дебри там не лез. Ещё Шестов.

Так что если говорить ещё про мотивы моего участия в этой войне, то они не столько политические или идеологические, сколько этические. И сам вопрос про Донбасскую войну для меня был не столько про какие-то геополитические вещи, сколько про этику, столкновение добра и зла.

Юрий Пущаев: Здесь же одно от другого не отделишь, политику от этики и т.д.

Андрей Коробов-Латынцев: Не отделишь. Но, как правило, все эти восемь лет донбасской войны, если ты затевал спор о Донбассе и Новороссии, о народных республиках Донбасса, о [киевском режиме], то все это скатывалось в такой политический дискурс. Я бы даже сказал, что политически ангажированный. И каждый раз, когда с человеком хочется заговорить о войне, он почему-то сводит её только к политическому измерению войны. Ну прямо как по Клаузевицу — война продолжение политики, только иными средствами. А у войны — я всегда на этом настаивал — есть гораздо более важное измерение. Не столько политическое, сколько и идейное, и этическое, и даже эстетическое. Понятно, что есть также психологическое и экзистенциальное измерения. То есть измерений у войны очень много.

Это особый топос, хотя современную философию войны часто сводят к очень узконаправленным вещам — либо к политике, либо к правоведению. То есть на уровне политики война — это столкновение политических систем. На уровне правоведения — это, как правило, такой мейнстрим, как теория справедливой войны. Меня это не устраивало, я хотел показать, что в войне есть ещё измерение нравственное, что как раз в традиции русской философии. Помните, духовный смысл войны у Ильина, нравственное значение войны?

Юрий Пущаев: Я бы даже больше сказал бы, что, например, само понятие священной войны имеет одновременно сакральный или религиозный смысл. По крайней мере, две отечественные войны воспринимались как священные — войны против Наполеона и Гитлера. Это даже шире, глубже этики.

Андрей Коробов-Латынцев: Да, я думаю, что абсолютно так. Потому что если говорить об этической, экзистенциальной стороне войны, то мы, как правило, говорим, что война — это такой экзистенциал по Хайдеггеру. А если переводить в область священного, в область религиозного, то получается, что война — это некое таинство. Мы недавно совсем хоронили товарища, и батюшка там хороший был, из пятой бригады, я его знаю. Мы не первый раз хоронили своих бойцов. И вот он тоже начал говорить про то, что война идёт не только в нашем измерении земном, материальном, но что есть и метафизическая война. Видно, что он много об этом думал, о столкновении добра и зла, и он сказал, что Бог на войне присутствует вместе с бойцами. И кто-то из родственников убиенного с каким-то укором, что ли, сказал, что же Он не уберег тогда? И батюшка сказал очень простую фразу. Но видно, что за этой фразой стоит очень долгая работа и мысли, и головы, и сердца. Он сказал, что «это — одно из таинств». Я понимаю, что он имел в виду смерть как одно из таинств христианских, но я как-то это к войне тоже приложил. Мне интересна война как экзистенциал. А тут для меня открылось, что война — это ещё и некое таинство, и имеет смысл тоже к ней так отнестись.

И вот, продолжая тему священного значения войны, я думаю, что в Донбассе очень распространенное понимание этой войны как священной. То есть очень распространено понимание этой войны, которая завершает, довоёвывает недовоёванную Великую Отечественную войну. То есть мы тогда недоразобрались с бандеровцами, прежде всего с [киевским] коллаборационизмом. И сейчас эту войну надо довоевать. То есть это в каком-то смысле продолжение Великой Отечественной войны. Ну или, если можно так выразиться, приложение к ней, хотя это не очень удачное выражение.

Ведь Донбасс — это больше красный регион, чем белый, условно говоря. И, возможно, этим обусловлено такое толкование донбасской войны. Хотя этих толкований сегодня очень много, каждый по-разному интерпретирует войну в Донбассе. Наши русские националисты будут это интерпретировать как русскую ирреденту: мы возвращаем свои земли, русские возвращают свое. Я такое не раз слышал.

Я же уверен в том, что это не только ирредента. Этот элемент, конечно, здесь присутствует, и есть определенная ограниченная правота и за нашими националистами. Но я думаю, что русские возвращают не только свое, но гораздо больше, чем свое. Русских я сейчас понимаю по-достоевски, как всечеловека. Мы все русские в данном случае: и буряты, калмыки, и башкиры, и чеченцы. И мы возвращаем некий нормальный порядок вещей. Вы знаете, у меня есть для этого обозначение: это великое русское исправление имен. То есть нарушен какой-то порядок вещей, особенно на [территории бывш. УССР]. Там произошло покушение и на язык, и на сами имена во всех смыслах. И мы пришли исправить эти имена. То есть, согласно Конфуцию, привести вещи в соответствие с тем, чем они должны быть.

Мы должны привести [территорию бывш. УССР] в соответствие с тем, чем она должна быть. Привести Россию в соответствие с тем, чем она должна быть. Наша спецоперация идет не только на территории [бывш. УССР]. Она идет и на территории России в том числе. И она в каком-то смысле должна распространиться на территорию вообще всего земного шара. Потому что какой-то фундаментальный уклад, очевидно, был нарушен, и это необходимо исправить.

Так что борьба идет не только за освобождение наших территорий — Херсона, Николаева, Одессы. Борьба идет за освобождение людей. А их мало просто освободить от непосредственной физической угрозы киевского неонацизма. Их нужно еще и внутренне освободить. Их умы надо освободить, потому что эти умы очень долго откровенно насиловались. И речь не только о киевской пропаганде и киевском неонацизме, который носит глубоко инструментальный характер.

Противопоставление [политической идее галицийской антирусскости] русской идее не вполне уместно, на мой взгляд. Мы говорим, что мы носители идеи русского мира, русской идеи. И поэтому мы не можем русской идее противопоставить идею киевскую. Потому что русская идея — это нечто самобытное, оригинальное, прописанное в каких-то манифестационных текстах. А [политическая идея галицийской антирусскости] — это вещь глубоко инструментальная, служебная, то есть это инструмент.

Глубинный анализ идеи [галицийской антирусскости] не выявит ничего сущностного и оригинального. Это правая идея, она в XXI веке мертворожденная, не способна ничего создать, не способна привести ни к какому национальному возрождению. Это идейный зомби, который используется коллективным Западом для того, чтобы нанести как можно больший урон России. И взгляд на конкретные воплощения этой идеи, идеи [галицийской антирусскости], показывает, что там никакой субъектности нет и никакого творчества эта идея не сулит.

В этом контексте наши военные успехи, конечно, очень много будут значить, и очень много чего решается на поле боя. Действительно, львиная доля всего происходящего. Но этими армиями, войсками, оружием двигают некие идеи прежде всего. Я настаиваю на том, что война и войны в принципе бывают потому, что есть идеи.

Юрий Пущаев: Онтология войны как раз и состоит в том, что есть идеи, и они воюют друг с другом. Идёт война в мире идей. И, в общем-то, то же самое происходит в нашем земном мире, грешном и ущербном, — он как бы дублирует ту войну, которая происходит в мире идей. То есть война есть не потому, что кто-то там делит ресурсы, или землю, или женщин. Хотя понятно, что на каком-то этапе такие причины для войн имеются. Но в целом глобальные столкновения происходят потому, что есть идеи, есть люди, которые эти идеи готовы отстаивать. Значит, противостоящая нам сторона тоже со своими идеями.

Андрей Коробов-Латынцев: Да, безусловно. Хотя я думаю, что идея [галицийской антирусскости] всё же преимущественно инструментальная, она инструмент в руках Запада.

Мне сразу же показались глубоко странными, а потом и глубоко отвратительными все эти истории с тезисом «Нет войне», с подобными кричалками и митингами. То есть я считаю, что с философской точки зрения это глубоко непрофессиональный тезис. Это все равно что расписаться в собственной профнепригодности для философа. Потому что, как я сказал, война есть там, где есть идеи, и если есть идеи — значит, будет война…

Юрий Пущаев: Можно вспомнить и Гераклита, говорившего, что война (полемос) — отец всех вещей.

Андрей Коробов-Латынцев: Конечно, да. И, соответственно, наоборот: где нет идей, там не будет войны, там в ней просто не будет никакой необходимости. Когда наша либерально настроенная публика, интеллигенция и даже люди, которые из академической среды, говорят «нет войне», то в действительности, если мы переведем это на философский язык, то окажется, что они говорят «нет идее» или «нет идей».

Юрий Пущаев: Или что нет русской идеи, за которую стоит воевать.

Андрей Коробов-Латынцев: Да. Войны нет там, где просто нет идеи, либо где осталась уже какая-то одна идея. И в этом смысле тезис «нет войне» надо расшифровывать так, что победить здесь должна скорейшим образом одна определенная идея.

Юрий Пущаев: История уже закончена.

Андрей Коробов-Латынцев: Фукуямовская идея: история уже закончилась. Но теперь снова идет борьба за историю.

Юрий Пущаев: Я хотел бы вернуться к своему вопросу, как вы оказались здесь, в звании лейтенанта вооруженных сил Народной милиции ДНР и в Донецком военном общевойсковом командном училище. Собственно говоря, как это получилось? Вы что, пришли, в ворота постучали, сказали: «Хочу здесь работать»?

Андрей Коробов-Латынцев: Нет, конечно, не так (смеется).

Видите ли, я уверен, что философ испытывает к войне профессиональный интерес. Мой научный руководитель Владимир Варава говорил, что твоя философская тема, которую ты разрабатываешь, особенно если ты пишешь о ней диссертацию, она должна быть тобой прожита и пережита. Я помню, у него была аспирантка, которая занималась философией детства. И Владимир Владимирович ей сказал, что ей надо сначала родить, соприкоснуться с детством и только тогда уже писать диссертацию.

Я изначально думал писать докторскую о философии смерти. Ну и сам Владимир Варава — это известный танатолог. Потом в связи с Донбасской войной я все больше и больше стал испытывать интерес к философии войны как к отдельной философской дисциплине. И я понял, что буду иметь моральное право писать о философии войны только в том случае, если сам каким-то образом соприкоснусь с ней.

Но непосредственно повоевать мне пока не довелось. Я тогда решил, что мне надо приехать в Донецк, посмотреть, что к чему. И я с 2017 года, кажется, начал ездить в Донецк. Сначала это были частные поездки, полугуманитарные и полуакадемические, мы организовывали с товарищами конференции. Была идея собрать большую философскую конференцию с ведущими отечественными философами. Её, кстати, тогда поддержал Захарченко, глава республики. А у него тогда работал советником Алексей Казаков, он по образованию философ.

К сожалению, смерть Александра Владимировича не дала осуществить эту идею. Но я к тому времени уже фактически жил в Донецке. Я очень часто сюда приезжал, уже снимал здесь квартиру. В Москве в Российском православном университете было очень вольное расписание. Я имел возможность переносить пары, отменять их, меняться. И я в какой-то момент поймал себя на мысли, что у меня большая часть вещей осталась в Донецке. И я понял, что заканчивается учебный год в Москве и я могу спокойно сюда приехать и находиться здесь, писать докторскую диссертацию, заниматься своими делами. Ну я так и сделал…

Кандидатскую я защитил в 2014-м, когда в Донецке всё только началось. Я приехал в Донецк, сел за докторскую. Но я ее не дописал, потому что все эти военные истории меня слишком затянули. И со мной в какой-то момент связались из военного училища. Им нужен был философ, преподаватель. Не секрет, что очень многие университетские преподаватели тогда уехали из Донецка с концами как раз перед началом боевых действий. И поэтому в Донецке был кадровый голод во всех областях, не только в области образовательной. Так мне предложили преподавать философию в военном училище. Я откликнулся.

Юрий Пущаев: Как вас нашли из училища?

Андрей Коробов-Латынцев: Через каких-то общих знакомых, я уже не помню. Я пришел в училище, мне предложили занять не просто должность преподавателя, а предложили военную должность. Я согласился, поступил здесь на военную службу, принял присягу.

Юрий Пущаев: А в армии вы служили?

Андрей Коробов-Латынцев: Нет, в России я в армии не служил, я после университета пошел сразу в аспирантуру.

Юрий Пущаев: Но стрелять вы научились, пользоваться оружием?

Андрей Коробов-Латынцев: Да, здесь довелось с автоматом побегать. У нас в начале спецоперации, как раз в 20-х числах февраля были локальные боевые задачи вроде караула в тех же гарнизонах, и стрелять я умею. Не только с автомата, могу и с «Утеса», из РПГ. Мы же не всегда сидим в этих кабинетах. Мне пришлось поездить по территории республики и до начала спецоперации, и после.

Юрий Пущаев: Как вы восприняли начало спецоперации?

Андрей Коробов-Латынцев: Я очень ждал этого все восемь лет и очень надеялся на это.

Между прочим, я вам хочу сказать, что как раз в этой околовоенной, военкоровской и околофилософской среде, кто об этом мыслил, разговоры о неизбежной будущей войне ходили, и очень серьезные, вплоть до моделирования сценариев. Я тоже в этих дискуссиях принимал участие. Но всё равно я больше в это верил, надеялся, чаял, чем определенно знал. Со второй половины месяца, где-то с 15 февраля, начались разговоры об эвакуации. Разведка и все разведданные говорили о стягивании войск ВСУ к Донбассу. Все прекрасно понимали, что они нападут. И как потом доложила разведка РФ, они, конечно, напали бы, но мы их опередили.

Правда, в итоге я пришел к выводу, что этот вопрос, кто первый начал, в случае войны не так важен, потому что каждый будет говорить, что это начали они, а мы защищаемся, и никто никогда не признает, что начали мы. Но я считаю, что это неважно. С этической точки зрения важнее столкновение идей. Оно в любом случае бы произошло.

Юрий Пущаев: Но ведь определение войны как священной подразумевает некую оборонительную позицию — то, что мы защищаемся.

Андрей Коробов-Латынцев: Я думаю, что священной войну делает не её оборонительный характер, а её цели. В данном случае, да, мы защищаем нашу Родину, нашу собственную цивилизацию, нашу идентичность от сил, которые вели с ней войну перманентно на протяжении долгих десятилетий. Они нападали на нас в 1812-м, в 1854-м, в 1941-м, в 2014-м годах и др.

Юрий Пущаев: Что бы вы сказали тем людям, которые уехали из России под предлогом того, что они не могут больше жить в стране-агрессоре.

Андрей Коробов-Латынцев: Мы сейчас ничего не можем им сказать, что бы их проняло. Не о чем говорить с этими людьми. Я о них так давно не думаю, об этих людях. Ну то есть я вообще о них не думаю и не веду с ними никакой внутренней полемики.

Юрий Пущаев: Россия — агрессор, потому что она напала, скажут они.

Андрей Коробов-Латынцев: А я тогда им скажу: «А как же быть с нападением [киевского режима] на Донбасс?» Они скажут, скорее всего, что это не тот масштаб и что это дело другого государства. Вот их контраргументы на мой вопрос. А я им в ответ опять-таки скажу, что я не мыслю в масштабах этих государств и их границ, потому что для меня они абсолютно формальны и несправедливы, потому что я мыслю в масштабах цивилизации и культуры. То есть я стою за культуру, а вы стоите за государство и за политику. Я на стороне культуры, а вы на стороне политики. И мы с вами в разных мирах. Моему миру тысяча лет, их миру — около тридцати…

Я мыслю цивилизационными и культурными категориями. А они мыслят категориями глубоко формальными. То есть они фарисеи. Причем они от этих формальных границ, когда надо, с легкостью отказываются. Для меня война началась тогда, когда [киевский режим] начал свою АТО — антитеррористическую операцию. Я почувствовал уже тогда, что на мой народ напали, что его начали убивать. И поэтому для меня этих формальных границ больше не существовало. Я спокойно эту границу перешел и не почувствовал, что я оказался в другом государстве.

Но мои категории для этих людей немыслимы. Поэтому у нас с ними нет общего языка. Вот Анатолий Валерианович Ахутин — это как бы пример фарисея и софиста. Такое впечатление, впрочем, иногда, что он просто сошел с ума. Вот он переехал на [территорию бывш. УССР], сказав, что Россия — государство-агрессор и что у нас фашизм. И сидел себе где-то в Киеве, и сейчас, наверное, там тоже сидит, и все декларирует, что в России возрождается фашизм. Но мне интересно, просто даже для себя лично интересно, а видел ли Анатолий Валерианович бандеровские марши у себя под окном? Или притеснение русского языка на [территории бывш. УССР], что его просто отменяют во всех школах начиная с 5-го, кажется, класса?

Знаете, я это всё к чему? Для меня вся эта история с нашими либерально настроенными товарищами, я их называю псевдолибералами, говорит о том, что я либерал гораздо больше, чем они. Я-то как раз за свободу народа Донбасса, за свободу Крыма и так далее. А они нет. Для них Крым — это холопы, которых можно взять и разом отдать, если [киевский режим] требует вернуть Крым. Они же не считаются со свободой людей. Поэтому они псевдолибералы. Скорее, я настоящий либерал. Ахутин был нормальным историком философии науки и русской философии, античной философии. А сейчас он просто никому не нужный фрик.

Юрий Пущаев: Это всё очень интересно. Я по опыту своих сетевых дискуссий с ним могу сказать, что более глухого человека, чем Ахутин, не встречал. Который не способен к диалогу на политические темы вообще, хотя он вышел из школы философии диалога Библера.

Андрей Коробов-Латынцев: Абсолютно с вами согласен. Вообще практически никто из наших псевдолибералов на диалог, по большому счету, не способен. Особенно интересно получается с Ахутиным. Я не знал, что он ведёт свою философскую родословную от Библера. Человек принадлежит так называемой школе философии диалога, но сам принципиально к диалогу с оппонентами просто не способен. Забавно. И прискорбно.

И то же самое касается практически всех прочих наших условных либералов из академической среды. Скажем, в Институте философии есть один ученый, по взглядам очень либеральный. Причем сам он родом из Луганска. Я помню, что, когда я приехал в Донецк первый раз и что-то тоже написал про то, что [киевский режим] по-свински бомбит Донецк, он вдруг ответил, что аспирант Владимира Варавы сошел с ума и приехал в Донецк. Это написал человек, который сам родом из Луганска. Ну очевидно, что у него солидарности со своим народом просто нет. Я не в обиду это ему говорю, просто констатирую факт, что де-факто нет у него солидарности со своим собственным народом. Как-то вот так оказалось. Впрочем, это он теперь пусть думает, почему так получилось.

Юрий Пущаев: Я еще хотел спросить вот что. Вот вы несколько раз употребили термин «народ Донбасса». Для вас этот народ какая-то отдельная, самостоятельная сущность или он включается в общероссийскую общность? Какие у него характерные и отличительные признаки?

Андрей Коробов-Латынцев: Это очень интересный момент. Я долго наблюдал за донбассовцами, уже почти пять дет, и могу сейчас вам сказать, что это весьма интересная идентичность. Я нашел для себя следующее определение для донбассовцев и вообще для Донбасса. Это такая страна философов. Словно по Андрею Платонову, Донбасс — это страна философов. Для донбассовцев очень свойственны рассуждения на весьма абстрактные темы. Это реально то, с чем мне часто приходилось сталкиваться. То есть для донбассовцев свойственно некое стихийное философствование о том, как обустроить свою землю, как решить какие-то глобальные проблемы, как обустроить [территорию бывш. УССР], как обустроить Россию, как обустроить вообще весь мир.

Во многом это свойство сегодня усилено войной, потому что, конечно, война провоцирует постановку философских вопросов — о жизни, о смерти, о будущем, об идеях и так далее. Поэтому, да, такая вот особая идентичность Донбасса как окраинных русских. Тут можно вспомнить концепцию Юрия Мефодьевича Бородая, кстати говоря, отца Александра Бородая, который был первым главой правительства ДНР.

Юрий Пущаев: Интересно, что Александр — мой сокурсник, мы учились на одном курсе философского факультета МГУ.

Андрей Коробов-Латынцев: Ну вот видите, Донбасс действительно страна философов, потому что к становлению ДНР самое непосредственное отношение имели философы в лице выпускника философского факультета Александра Бородая. Причем он сын тоже философа, и достаточно интересного. Я сейчас вспомнил Юрия Мефодьевича Бородая не просто так. У него была концепция окраинных русских и русских оседлых, грубо говоря, которые обитают в центральных регионах в Черноземье, в средней полосе. Окраинные русские более пассионарные, потому что они потомки как раз тех людей, которые расширяли Империю и стояли на ее рубежах. Также они более пассионарные еще потому, что постоянно сталкиваются с иным миром.

Это очень хорошо видно здесь, потому что жители Донбасса постоянно сталкивались с миром [на западных территориях бывш. УССР]. [Бывш. УССР], не секрет, практически сразу же состоялась как русофобское государство, ну а с 2014 года — совершенно открыто враждебное. И вот эти окраинные русские, которые ещё к тому же формально не могли себя считать частью России, они вынуждены были быть более активными и пассионарными.

Какие-то вещи им более, что ли, внятны и понятны, чем тем же оседлым, центральным русским. Про москвичей я вообще молчу, но возьмите любой регион. Допустим, Белгород, Курск — казалось бы, тоже пограничные регионы. Но всё-таки очень многие вещи, которые здесь в Донбассе предельно понятны относительно того, кто свой, кто чужой, кто друг, кто враг, что такое Россия и почему мы должны её защищать, там они могут быть не столь ясны и не столь понятны, как здесь.

Я за всё это время проживания и службы в Донбассе ощущаю себя в очень здоровой атмосфере. Каждый раз, когда я вынужден возвращаться в Воронеж, допустим, по каким-нибудь бытовым вопросам, или в Москву, я, конечно, понимаю, что это совершенно другой мир. Мне сложнее там находиться, потому что там не столь свободно дышится, как здесь. Я человек изначально не военный, я погоны надел только здесь, в Донбассе, а всю свою сознательную жизнь провел в университетских аудиториях. И я помню, что, когда в 2014 году началась вся эта история, моё отношение не то чтобы многие не разделяли, но большая часть и моих коллег, и студентов, они искренне не понимали, зачем человек туда ездит, пишет про эту Новороссию, поддерживает её. Им просто искренне было непонятно, почему это так происходит и по каким основаниям можно поддерживать Донбасс. А мне искренне было непонятно, как можно не поддерживать Донбасс. То есть это два разных мира. Здесь все прекрасно понимают, что есть Россия, что её необходимо отстаивать и защищать.

Поэтому ценность государства здесь донбассовцы очень хорошо понимают. И отношение к России как к государству у донбассовцев намного более адекватное, здоровое. То есть многие из донбассовцев тут готовы стоять за Россию насмерть. Хотя они еще совсем недавно формально даже не являлись гражданами России. И многие из них даже просто за ленточкой не были никогда, в России. Но при этом они готовы за Россию воевать и погибать за неё. А когда я смотрю на наших с вами коллег (академическая среда тут весьма показательна), ну это просто два разных мира абсолютно. И я считаю, что, конечно, мир, который здесь, в Донбассе, формируется, он гораздо здоровее. И это мир будущего. В этом мире в скором времени вынуждена будет оказаться вся Россия. Все в Донбассе уже почувствовали на восемь лет вперед будущее Донбасса, что это Россия будущего. Такой у меня тезис. И, конечно, эта Россия более здоровая и более русская.

Юрий Пущаев: Вы говорили, что война как феномен требует философского осмысления. А как вы считаете, можно философствовать, когда ты воюешь, вовлечен в военные действия в том или ином виде? Школа — это греческое слово, по-русски значит — досуг как свобода от практических дел. Для философии как свободного размышления поэтому нужны досуг и беспристрастность, разве нет?

Андрей Коробов-Латынцев: Философия не обязательно сводится к досугу и школе, хоть это и очень важно. Философия, которую мы сегодня с вами знаем, это примерно два-три века истории, и это философия, спаянная с университетом, с неким академическим универсумом, но этот универсум становится таковым как раз благодаря философии. То есть я считаю, что образ философа как человека в галстуке с портфелем, который ходит читать лекции, конечно, имеет право на существование. Такой образ есть, но он не единственный. И философия для меня — это не столько школа и традиция, сколько некоторые упражнения, по Пьеру Адо. Это упражнения в философии, и они могут заключаться в том, что я мыслю вслух в университетской аудитории, или читаю статьи и книги, или пишу статьи и книги. Но философские упражнения могут заключаться и в других вещах. Допустим, путешествие, какой-нибудь поход в горы тоже может быть упражнением в философии, как это делал, например, Григорий Сковорода. Я считаю, что упражнение в философии может заключаться и в пребывании на войне в том числе.

Юрий Пущаев: Я имею в виду чисто практическую ситуацию, не осмысление военной ситуации «на расстоянии». Можно ли заниматься осмыслением, воюя?

Андрей Коробов-Латынцев: Ну, вообще, это как бы две разных вещи — осмысление войны и философствование во время войны. Потому что философствование на поле боя и/или посреди войны предполагает решение для себя каких-то, можно сказать, практических задач. Нахождение каких-то стратегий, которые позволили бы продолжать быть вовлеченным в те действия, которые я должен осуществлять, например, это стратегия или удержание обороны. То есть философия есть там, где на нее есть запрос. Мой учитель всегда говорил: «Дух философский дышит, где хочет». Философия там, где она нужна. Если она нужна на поле боя, она там появляется, и действительно можно в окопах встретить много философов, потому что там есть потребность выстроить какие-то глубинные, сокровенные отношения с самим собой, с окружающими, с Богом, с государством, которое ты защищаешь, с народом, с любимой женщиной, оставленной в городе, и так далее. То есть там появляется философия как возвращение к началу. То есть философия — это умение всё начинать сначала. Она может существовать и без школы. Можете считать меня радикалом, но это моя точка зрения.

То есть я считаю, что философия — вещь достаточно анархистская, которая часто умудрялась существовать без каких-то институций. Возьмем науки: им непременно нужны научные институты, лаборатории, школы, и выстраивается высотка, которая всё более разрастается и ввысь, и вширь. В философии же мы всё начинаем сначала. Я хочу сказать, что если, допустим, я прихожу в философию и меня заботит вопрос о смерти, о любви и ненависти или, допустим, о познании, то я, в принципе, начинаю всегда с самого начала. Я нахожусь на той же точке, в которой стоял, предположим, Платон. То есть никакие вопросы еще не решены. Да, есть огромная традиция, она ценна. Вот та или иная философская школа, надо у кого-то учиться, эту традицию можно постигать. Но история философии нам показывает, что некоторые философы обходились и без этого. В действительности это возможно. Главное — просто честно мыслить.

Хотя учитель, наверное, все равно обязателен. Мне повезло по жизни. Я встретил учителя, и он мне был и как учитель, и как отец, и я действительно у него учился. Я понимаю, что для философии это крайне важно, некие личные контакты. Наверное, это можно назвать как раз школой. Но в то же время нельзя отрицать, что существовали примеры, когда учителя нет, но философский зов взывает и человек начинает философствовать. Стихийно или в рамках академического философствования. Но такое тоже возможно. И, может быть, такой стихийный философ не достиг каких-то высот или известности, но философия в нём тоже будет дышать.

Юрий Пущаев: Скажите, а как вы видите своё личное будущее? Например, что вы будете делать через год, через три, через пять и т.д.? Вы бы хотели здесь же работать или уже в другом месте?

Андрей Коробов-Латынцев: Я ведь не столько работаю, сколько служу. Я офицер и принимал присягу. И завтра может поступить команда выдвигаться на тот же Николаев, допустим, и я с радостью выдвинусь. Я в этом смысле абсолютно готов и собран уже несколько лет. Но знаете, как говорят, если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. Вот я могу сейчас насмешить читателей и рассказать о своих планах. Поэтому, наверное, лучше не надо.

Вообще я стараюсь принимать судьбу, которая мне выпала. Практиковать свободное принятие своей судьбы. Конечно, мне бы хотелось, как и многим моим сослуживцам, пойти сейчас в бой. Но так получилось, что мне командование дало другие задачи. Я их сейчас на вверенном мне участке выполняю. Это военно-административные функции, связанные с работой училища. Ну плюс преподавание (я читал курсантам курс по философии). В данном случае то, что мне по судьбе выпало, я стараюсь принять. Как я дальше себя вижу? Я сам родом из Сибири, из Забайкалья, учился в Воронеже, жил в Москве. Я сейчас оказался на Русском юге. Куда дальше?..

Как меня дальше судьба двинет, я, честно говоря, даже не знаю. Есть варианты, которые логично было бы предположить, и к большинству этих вариантов я готов. В том числе к тому, что тут закончится моё земное пребывание.

Юрий Пущаев: Но свой дальнейший путь вы связываете в основном только с военной карьерой или с академической тоже? Удается заниматься академической работой?

Андрей Коробов-Латынцев: Я себя достаточно органично чувствую в военной среде. В полевой или в казарменной атмосфере, при выполнении каких-нибудь военных задач типа дежурств, караулов, командировок и т.д. Скучаю ли я по академической среде? Отчасти, конечно, да. Я изначально университетский человек, и я не прекратил занятия наукой, а занятия философией я никогда не прекращал в принципе. Мне удается писать какие-то статьи, публиковать даже книги. Я не назову их, пожалуй, научными трудами, но тем не менее какое-то отношение они к науке тоже имеют. И поэтому от академической, скажем так, карьеры я не отказался. Но она для меня не представляет абсолютной ценности как для философа. То есть я себя ощущаю не преподавателем философии, а философом, который какое-то время занимался преподаванием. Если перестану заниматься преподаванием, то я как философ себя не потеряю вообще. Это связано с моим пониманием философии.

Юрий Пущаев: А есть в истории русской философии философы, которые философствовали именно во время боевых действий, писали что-то?

Андрей Коробов-Латынцев: Фёдор Августович Степун, он оставил мемуары «Записки прапорщика-артиллериста». Он воевал как раз в Западной Галиции и вёл дневник. Он там, в общем-то, много философствует. В его записках присутствует как бы юнгеровская атмосфера, абсолютно.

Андрей Евгеньевич Снесарев — это больше не философ на войне, а военный, который философствует, но у него есть книга «Философия войны». Это наш штабной офицер, генерал, который вместе со Сталиным и Ворошиловым оборонял Царицын. Он был член Русского географического общества, у него про Туркестан очень много трудов. Он в Академии РККА преподавал. Царский офицер, перешедший на сторону большевиков. Потом он был репрессирован.

Но есть много русских философов, которые воевали. Чаадаев, например, Алексей Степанович Хомяков, Иван Аксаков, который состоял в ополчении. Или тот же Юрий Федорович Самарин — он тоже состоял в ополчении в Самарской губернии, то есть он готовился воевать, а его ревизионная миссия в Польшу фактически носила военный характер. Флоренского можно вспомнить, он на фронт отправился и тоже вёл там дневник.

Если говорить про Первую мировую войну, то большая часть наших мыслителей — Розанов, Ильин, Эрн, Франк, — они много писали о войне, но на поле боя, конечно, они не были. Или вот Ильенков хороший пример. Он в своих дневниках вспоминает, что всё это он воспринимал как какое-то такое грандиозное зрелище, какое-то величественное действо под музыку Вагнера. То есть Ильенков — это тоже наш философ на войне.

Современному расслабленному гуманитарному сознанию это даже представить трудно, оно стремится про это просто забыть. Но это есть, и к этому, возможно, придется вернуться: честно и по-философски снова взглянуть на феномен войны, а отдельным избранникам — и принять в ней участие.