Общественное и политическое сознание России XIX-XX веков, сам национальный консенсус в России и у её союзников развивались в рамках двух преобладающих утопий - утопии справедливости и утопии безопасности. Ни та, ни другая, разумеется, не могут быть реализованы в полной мере. Но самой нереализуемой из нереализуемых, безусловно, является задача полной безопасности России. И не только потому, что она сама волей-неволей лежит на "цивилизационном разломе", но и потому, что практика всех без исключения систем глобальной и континентальной безопасности сводится, как минимум, к недружественному "сдерживанию России", а более всего - к построению "безопасности" России против и без России.

В таких условиях - любой национальный лидер и устанавливаемый им в России режим - не менее, но и не более, чем фигура, отвечающая национальному консенсусу о справедливости и безопасности.

И если во внутренней политике России в течение XIX-XX веков главным было требование социальной справедливости для большинства - и все трагедии, революции и обманы были им мотивированы, то во внешней политике - совершенно независимо от окраски режимов - было и остаётся требование безопасности. Именно эта внешняя безопасность - и есть главная справедливость для народов России и её союзников, в течение последних ста лет неоднократно стоявших на грани и за гранью геноцида. Любое отступление России в области внешней безопасности, даже ради импортируемых "ценностей" и "гарантий" - автоматически делает невозможной её "внутреннюю справедливость". Поэтому нам бессмысленно говорить о "правах человека ценой геноцида". Мы это знаем на собственной шкуре.

Политика

История политики в России окружена многочисленными литературными мифами. Два главных из них традиционно сводятся к мифологемам "коллективизма" (соборности, общинности) и "авторитаризма". Желающим говорить о России запросто - трудно преодолеть искушение говорить примитивно: на "аксиоме" об историческом дефиците права и личности легко построить любую пропагандистскую схему - русофобскую или русофильскую. Но говорить о политической России просто - нельзя.

Во-первых, потому, что политическое как публичное управление всегда было в России сферой ожесточённой идейной, корпоративной, персональной, экономической борьбы.

Во-вторых, потому, что массовая публичная политика в России возникла исторически одновременно с массовой публичной политикой в странах первых буржуазных революций.

В-третьих, потому, что даже предельное сокращение публичной сферы политики никогда не уничтожало самой практики политической борьбы. Публичная сфера политики, уничтоженная в сталинском СССР, не уничтожила самой политической борьбы, сжатой до заговора Маленкова и Берии, уморивших Сталина тогда, когда тот готов был принести их в жертву очередному "обновлению крови".

Наконец, в-четвёртых, в истории России политика как борьба за власть и ресурсы - в конечном счёте была борьбой за единство большинства, ибо всегда имела дело с крайним социальным, этническим, конфессиональным и экономическим разнообразием, перед лицом которого даже массовый государственный террор вынужден был быть избирательным.

История консенсуса

Сколь бы массовой ни становилась публичная политика в России, периодически доходя до масштабов революций, общенациональный консенсус в России XIX и ХХ веков практически никогда не носил политического характера. Почти исключительным содержанием этого консенсуса были требования личной и национальной безопасности и социальной справедливости, в революционные моменты превращавшейся в требования радикального (вне национальных институтов) социального освобождения. В некогда преобладающе крестьянской России консенсус социального освобождения получил своё практическое выражение в "чёрном переделе" 1918 года, то есть уравнительном перераспределении земельной собственности вне каких бы то ни было политических и даже общенациональных общественных институтов и процедур.

Можно сколько угодно размышлять об утопической природе такого консенсуса в вечно воюющей и полной социальной несправедливости стране. Можно, если хочется, примитивно изображать этот социальный консенсус как сугубо этический и внеправовой. Но нельзя не увидеть, что он был реализован - одновременно с финальным разрушением общинного строя - в массовой частной "производительной собственности". Только за такой собственностью и следует рождение массовой личной свободы и гарантирующих её национальных институтов. Именно против таких политических последствий массовой крестьянской собственности боролись большевики, устанавливая строй "военного коммунизма", а затем - "коллективизации" и ГУЛАГа.

С другой стороны, несмотря даже на десятилетия гражданской войны советских коммунистов против массовой частной собственности (и её метастазы в борьбе гитлеровских коллаборационистов), именно консенсус безопасности стал одним из факторов победы СССР во Второй мировой войне.

Инструментализация такого "военно-социального" консенсуса, разумеется, была весьма далека от обыденной практики, которая - в соответствии с условиями первой половины ХХ века - почти целиком поглощалась индустриальной милитаризацией и мобилизацией национальных ресурсов. Но было бы трудно требовать от национального консенсуса "тонкой настройки" в момент национальной катастрофы, непрерывно мучившей Россию весь её ХХ век.

История большинства

Лишь дважды в России ХХ века социальный консенсус был свободно реализован как электоральное большинство: на выборах Учредительного собрания в декабре 1917 года и на первых выборах президента России в июне 1991 года. В 1917-м за радикальные социалистические партии проголосовало 80% избирателей, в 1991-м за демократа-популиста Ельцина - 57%. Несомненно, что мера внеинституциональной легитимности этих большинств растворилась довольно быстро и последствия 1917 и 1991 годов развивались уже не по консенсуальному, а по революционному сценарию.

Несомненно также, что эти электоральные большинства принципиально имели фактически внеинституциональный и потому потенциально революционный характер. Стоит только отметить, насколько действительно "безгосударственными" были эти консенсуальные большинства, если легитимированные ими институты либо - в случае Учредительного собрания - вскоре исчезли перед лицом гражданской войны, либо - в случае Ельцина - столь же быстро переродились в партийную власть, победившую в гражданской войне.

Примечательно, что на выборах 1917 года (выдвинутый социалистами-революционерами) лозунг упомянутого "черного передела" (массовой крестьянской собственности) был поддержан динамическим большинством в 50%, а затем, в 1918-м (при поддержке большевиков) приобрёл почти 75% партийных сторонников. В результате произошёл своеобразный обмен массовой "производительной собственности" на политическую диктатуру.

В свою очередь, в 1991-м, новая массовая (теперь лишь "потребительская") собственность, поддержанная электоральным большинством, - бесплатная массовая приватизация жилья и земельных участков - была фактически обменена на экономическую диктатуру новых монопольных собственников.

И в 1917-м, и в 1991-м годах консенсус безопасности и целостности государства, если и существовал, явно не был актуализирован: в условном выборе между практикой внешней безопасности и утопией справедливости - большинство неизменно выбирало второе. Не потому, что переставало нуждаться в безопасности, но потому, что секрет стабильной безопасности виделся в немедленном достижении частного и общественного благополучия, простым производным от которого виделась утопия "мира без аннексий и контрибуций", то есть государства, отказавшегося от государственных интересов, не сводимых к частно-общественным интересам. В обоих случаях - и Российскую империю в 1917-м, и СССР в 1991-м - ждали государственный распад и гражданская война.

Большинство сегодня

Приход Путина к власти в 1999-2000 гг. впервые в российской истории операционализировал социальный консенсус, консенсус безопасности и соответствующее им большинство. В 1999 году, когда все предыдущие образы электоральной легитимности общенациональной российской власти выдохлись, а либеральное государство экономически обанкротилось, страна встала перед перспективой расчленения. Внешний источник угрозы был внятно продемонстрирован войной НАТО против Югославии, внутренний - нападением де-факто независимой Ичкерии на Дагестан, то есть Россию.

Запрос на безопасность требовал уже не риторики, а практики эффективной самообороны. Запрос на социальную справедливость, уничтоженную либеральной олигархией 1990-х годов, требовал, как минимум, риторических действий в области социальной политики. В такой ситуации вновь мог возникнуть ложный выбор между государственной капитуляцией и социальной утопией, но трудно верифицируемые "государственный инстинкт" общества или личный и генетический опыт 1917 и 1991 годов предопределили отказ большинства от такого выбора. Террористический мятеж в Чечне в ходе жестокой войны был подавлен.

Значительному русскому мыслителю и писателю Зинаиде Гиппиус приписывается классическая дилемма - "свобода без России" или "Россия без свободы", - в которой она, находясь в антикоммунистической эмиграции, выбирала первое. В эмиграции 1920-1930-х годов такая дилемма, может быть, не выглядела столь абсурдной, сколь это становилось понятным большинству в 1999 году. Именно тогда, внутри опыта непрерывных гражданских войн и террористического диктата, становилось очевидным: без "России" (то есть безопасного и целостного государства) невозможна никакая "свобода" (то есть совокупность неотъемлемых частных и общественных прав, защищаемых государством).

В России 1999 года конституционные, но институционально слабо гарантированные и во многом риторические, права, свобода и справедливость служили уже не утопической целью, а более или менее знакомой практикой. Поэтому социальный консенсус по определению не мог требовать их немедленного внеинституционального осуществления, а напротив - требовал их полной реализации в существующих общественно-политических институтах. Но конституционная безопасность - даже риторически - не была государственной, общественной и личной практикой. И с очевидностью деградировала вне и внутри страны. Консенсус безопасности здесь реализовывался в его крайней форме национального самосохранения.

Перед Путиным, претендующим стать легитимным носителем воли электорального большинства, стояла задача не просто соответствовать его консенсуальным надеждам, но и - в качестве демократического главы правового государства, а не вождя - верифицировать институционализацию этих консенсусов. К концу 1990-х и безопасность, и частнособственническая свобода, и регионально-национальная справедливость - в равной степени стали предметами навязанного им "внешнего управления", подмены, если не узурпации. И консенсус состоял в требовании уничтожения этих "внешнего управления" и узурпации. Но путь Путина к представлению воли консенсуального большинства не был триумфальным. Получив на президентских выборах 2000 года - 53% голосов, Путин не имел карт-бланша. В его руках был действительно ограниченный мандат арифметического большинства, который впоследствии он сам риторически назвал мандатом "наёмного менеджера".

Возвращение государственной субъектности России в области безопасности и ликвидация верхней части субститутов, подменяющих собой институты прав и свобод (либеральных монополистов, региональных феодалов и мафиозных самоуправленцев) к 2004-му году, времени новых президентских выборов, впервые обеспечили Путину консенсуальное большинство - 71% (с тех пор его личный электоральный рейтинг локализуется возле 70-75%). Можно сказать, что именно в Путине впервые в российской истории общенациональный консенсус был реализован не в утопии революционных надежд, а в практике устойчивого институционализированного большинства.

Большинство завтра

Но инструментальная война большинства за реализацию общенационального консенсуса посредством легитимации или уполномочия национального лидера, разумеется, не закончилась. И в этом - принципиальное отличие института авторитарного вождя от института лидера большинства. Вожди тоже любят большинства и не любят посредников-узурпаторов в общении с ними. Они тоже оппортунисты там, где речь идёт об узком круге консенсуальных идей. Им тоже вменяется внеполитическая программа "за всё хорошее против всего плохого". Но прививки российского большинства, полученные им в ХХ веке от гражданской войны, войны за выживание, мобилизации и безопасности, несовместимой с монопольной зависимостью от персональной эффективности монарха Николая, диктатора Сталина, геронтократа Брежнева или популиста Ельцина, не позволяют ему вновь вручить свой суверенитет без условий.

Условия, поставленные Путину большинством, носят институциональный характер. Именно поэтому большинство вполне критично следит за продолжением схватки между институтами и субститутами. Поэтому карт-бланш на защиту национальных интересов в области государственной безопасности сопровождается "техническим заданием" на адекватное построение её институтов. И сама воля к такой защите уже не считается достаточным достижением. Карт-бланш на освобождение социального консенсуса от экономической, корпоративной или региональной олигархии сопровождается (может быть, утопическим) "техническим заданием" на ликвидацию самой практики самодостаточных партийно-корпоративных институтов. Пока на смену либеральным олигархам приходили государственные корпорации, состоялась новая экономическая реальность, при которой 40%, принадлежащие мелкому и среднему бизнесу в ВВП, не только (прямо, а не в коэффициентах) не учитываются государственной статистикой, но и сами испытывают глубинное недоверие к государственно-общественным институтам и субститутам.

В поле растущей требовательности расположились и основные идейные противники путинского большинства, полагающие указанное глубинное недоверие достаточным фундаментом для построения собственной альтернативы. Они, может быть, стали бы увлекательным материалом для прикладной политической истории, но, глядя на описанный здесь исторический ландшафт, заслуживают лишь скупых констатаций.

Левые, социалистические и коммунистические альтернативы полагают возможным восстановить архаичный социальный консенсус утопической справедливости, на деле сводимый не к борьбе с бедностью, а к государственной экономической монополии. У такого консенсуса уже нет и более не будет операциональной перспективы, и нет - большинства.

Либеральные альтернативы в наиболее практичных своих изводах не имеют иного сценария, кроме возвращения к олигархической экономической монополии. И на этом пути никогда не встретят даже утопического большинства, даже архаичной антигосударственной капитуляции.

Консервативные альтернативы, к несчастью, не формулируют институциональных задач, подспудно выдавая свою претензию на участие в бюрократической политической монополии. Неспособные монополизировать государственно-общественные институты, они тщатся инфицировать своей проповедью институты национального лидерства. И это - тоже уже вчерашний день, прошлое неинституциализированного большинства, которого ныне уже не существует.

Бюрократическая монополия в политике и экономике, успешно операционализировав своё доминирование в общественно-государственных институтах, стремительно приближается к новому конфликту c консенсусом большинства. У этой монополии нет шансов - ни раствориться в разнообразии частно-общественных интересов, ни продать свою операциональную власть институтам национального лидерства. Власть действующей бюрократии - очень быстро "уходящая натура", от которой в новом издании бюрократической власти останется очень немного.

* * *

Уникальное, беспрецедентное для русской истории самоспасение большинства в начале 2000-х годов, остановившее дурной ход консенсуальных национальных самоубийств 1917 и 1991 годов, впервые в России создало институт национального лидерства. Но теперь перед этим лидерством стоит столь же "чудесная" задача - укоренить свою консенсуальную власть в компромиссных, конфликтных и одновременно ценностно осмысленных общественно-государственных институтах.

Национальные лидеры, национальный консенсус, национальное большинство, уже построенные на компромиссных, но несомненных институтах массовой частной собственности, то есть массовой справедливости, теперь должны построить столь же компромиссные и столь же несомненные институты политической власти этой массовой собственности. Должны построить публичные институты внешней национальной безопасности, внутри себя, автоматически исключающие, например, "казусы Зурабова". Иначе они рано или поздно перестанут быть лидерами консенсуса и большинства.

* * *

В основе статьи - доклад для международного экспертного диалога "Что думает Россия", проведённого в Москве 28 июня - 3 июля 2009 г. Русским институтом и Центром либеральных стратегий (София).